Киппенберг

— Да вы сами, — вяло отозвался я, — считали, что вопросы останутся в неопределенности до партсъезда, до апреля.

— Ну что за вздор! — воскликнул Босков. — Что вы ходите вокруг да около? Если я и сказал, что партийный съезд, несомненно, примет важные решения также и по поводу нашей работы, из этого вовсе не следует, что вы с вашим тестюшкой до тех пор можете делать вид, будто никакой конференции вообще не было. — И, еще пуще разозлись, добавил: — Вы, кажется, за дурачка меня считаете? Нет уж, для этой цели придется вам поискать кого-нибудь другого вместо толстого Боскова.

Тон Боскова побудил меня к более активному сопротивлению.

— Только без паники, — сказал я. — Вы сперва успокойтесь. Ведь вы знаете, у меня есть своя тактика, вам, во всяком случае, не раз доставляло удовольствие наблюдать, как я ухитряюсь обойти шефа и его вечное: «Не представляется возможным».

— Ваша тактика, — сказал Босков, — да это… это…

— Постойте, я еще не кончил. — При этом я не глядел на Боскова. — Шарлотта сейчас в Москве, поэтому не только я остаюсь по вечерам один, но и старик тоже. Мы культурненько посидим вместе. Вы не поверите, но у меня в погребе завалялось еще несколько бутылок рейнского. Посмотрим тогда, не заглотит ли он вместе с вином и конференцию, и — могу вас заверить — перчику я в это дело тоже подсыплю.

Лицо Боскова ни единым движением не откликнулось на мои слова. Помолчав немного, он неодобрительно покачал головой.

— Я и впрямь не пойму, что с вами происходит, — сказал он уже вполне спокойно. — Ваше важничанье — ну, на меня оно большого впечатления не производит. А для дела — и не только для дела, но и для вашего характера — было бы полезно, если бы вы наконец научились правильно понимать Ланквица.

— Вот так-так, — немедля среагировал я, — это уже что-то новое. До сих пор вы меня именно в том и укоряли, что я проявляю по отношению к старику слишком много понимания.

Босков вздохнул.

— Да-да, все это дьявольски сложно. Понять Ланквица вы все равно не сможете, годков вам для этого не хватает. У меня порой мороз пробегал по коже, когда я видел, как непонятливы и бездушны вы по отношению к старику, ну там «подсыпать перчику» и тому подобное… И поскольку вы просто-напросто не способны его понять, вы спокойно укрываетесь за своим бессердечием и даже близко не можете подойти к старику в серьезных вопросах.

Я хотел возразить, но Босков остановил меня.

— Нет уж, я лучше объясню, как обстоит дело. Вы его не понимаете, но вы его приемлете — и его устаревший стиль руководства, и абсолютизм, и то, наконец, что он преграждает нам путь к правильным решениям. Вот в том, кстати, разница между вами и мной: я очень хорошо его понимаю и прекрасно знаю, что в нем происходит… — Носков взволнованно запыхтел. — Порой мне хочется обнять его за плечи и утешить, что ли… Но из-за этого одного я вовсе не приемлю Ланквица, а уж пасовать перед ним, как нередко доводилось вам в последние годы, — нет и еще раз нет, дорогой коллега, и можете называть это тактикой, сколько пожелаете, лично я это называю со-овсем по-другому.

Слова Боскова так глубоко задели меня — своей несправедливостью, как мне казалось, — что я ответил ледяным тоном:

— Жаль только, вы с вашим пониманием и вовсе не сумели подойти к старику.

Босков выслушал все это вполне спокойно, во всяком случае, он не разгорячился, не побагровел и не запыхтел угрожающе. Он только поглядел на меня и, пожалуй, сделался еще бледнее. И тут мне стало стыдно. И я припомнил: Ланквиц очень пышно отпраздновал свое шестидесятилетие, с приветствиями и поздравлениями и с множеством именитых гостей из ближних и дальних мест, но за юбилейным столом в узком кругу Боскова не было, Боскова не пригласили. На другой день я откровенно спросил его о причине, и так же откровенно, не без иронии Босков мне отвечал: «Боюсь, вы не очень сметливы, или, может, притворяетесь таким? Мы с шефом… Ну, короче говоря, я не принадлежу к его клану…» Теперь я невольно вспомнил эту фразу и пожалел о своих словах. Босков же, не сводя с меня спокойного взгляда, сказал сдержанно:

— Я наделен ангельским терпением, потому что хорошо знаю, как все бывает сложно, с людьми то есть… Я могу и подождать, Киппенберг, дело в том… — Тут он наконец отвел от меня взгляд, несколько секунд глядел в пустоту, либо по рассеянности, либо потому, что мысли его блуждали где-то далеко, и заговорил снова: — Если я чему и научился в этой жизни, то лишь одному: я научился ждать. — И опять глядя мне в лицо: — Я могу ждать человека целый год, могу три года, а может, и еще дольше.

Я решительно перестал его понимать.

— Но давайте условимся, — продолжал он, чуть наклонясь вперед, — ждать всю жизнь я не собираюсь. Я уже давно наметил крайний срок: до партсъезда в апреле, а ни минутой дольше. — Тут он подозвал официанта и расплатился.