Киппенберг

Кафе-молочная. Народу битком, заразительное оживление, слитный гул голосов, свет ламп и снова, как в пятницу, эйфорическое ощущение, будто плывешь по воздуху. Почти нереальное состояние: рядом с Евой, на табурете, в божественной анонимности, участник игры, рискованной и — если смотреть трезво — полной противоречий, которые начинают медленно проникать в сознание, пока эйфория не сменится другим неприятным чувством. Несколько глотков крепкого кофе, и отъявленный рационалист спасается бегством — к пульту своей жизни, отстукивает передачу управления и перебрасывает себя таким образом в мир реальных фактов. Ибо его превосходство может проявиться лишь там.

Ева зашла в тупик. Сейчас уже не имеет смысла спрашивать, отец ее выгнал или она сама, по собственному почину уложила чемодан. Как и не имеет смысла устраивать ей головомойку: упреками здесь ничего не добьешься. Они только погасят смешанное из радости и упрямства ожидание на ее лице. У Евы теперь никого нет, кроме Киппенберга. Если он нанесет ей удар в спину, она может считать себя проданной и преданной. Но, нет, разочарования не будет, Киппенберг не покинет ее в трудную минуту, он сделает для нее все, что сможет. Вот он уже и спрашивает:

— Чем я могу вам помочь?

Ей не нужна помощь, ей просто нужен человек, который ее понимает, в которого она верит. Но ведь такой человек нужен каждому.

— А где вы будете жить? — спрашивает Киппенберг.

— Что-нибудь найду, — отвечает Ева, не глядя на него.

Он не отступает:

— А на что вы будете жить?

Завод платит ей в месяц восемьдесят марок, а порой подбрасывает кое-что из премиального фонда, потому что она и еще несколько ребят выполняют для завода технические чертежи, чертить она всегда любила. Еще у нее есть сберкнижка. И наконец, отец обязан ее содержать, пока она не начнет работать после школы.

— Вы это серьезно решили? — спрашивает Киппенберг. — Вы действительно не желаете поступать в университет?

— Не сейчас и не так, — отвечает она. — Может быть, потом.

— А куда бы вы хотели поехать?

Все равно куда, только по возможности не в Галле-Нейштадт и не в Шведт. Она предпочла бы какой-нибудь медвежий угол. Она спрашивает:

— Может, вы кого-нибудь знаете? Может, вы поспрашиваете завтра, не нужна ли кому-нибудь работница на химзавод?

— Трудно сказать, — отвечает Киппенберг, — возможно. Не знаю. Надо подумать.

— Условий я никаких не ставлю. Зарплата меня не интересует, койка в общежитии меня устраивает.

— Наивно звучит, — говорит Киппенберг, — утопией попахивает.

Тут она строптиво вскидывает голову.

— Ну и пусть утопией! Зато я больше не буду пешкой, которую двигает по своему усмотрению мой папенька. Утопия?! — страстно выкрикивает она. — А что тогда для меня реальность? Родительский дом, который я себе не выбирала? Я хочу получить от жизни больше, чем эта «реальность», которая как рок нависла надо мной. Я не могу, я не хочу жить без надежды. В жизни должно когда-нибудь произойти нечто безумное, нереальное, неповторимое! — И завершает умиротворенно: — В конце концов, мы ведь можем об этом помечтать.

Она сказала «мы»! Лицо Киппенберга опять становится совершенно непроницаемым. Ничего похожего на это мгновение ему в жизни испытывать не доводилось. В молодые годы случалось, правда, амурничать и любезничать, но всегда в разумных пределах, не теряя головы, чтобы не связать себя раньше времени, чтобы не создавать препятствий на безостановочном пути вперед, чтобы гири на ногах не мешали подъему. Никогда еще он не знал самозабвенной любви. Никогда еще не ставил он глупое, бессмысленное чувство выше карьеры. Никогда близость другого человека не была ему дороже, чем собственное одинокое «я». Теперь, сидя рядом с Евой, он вдруг чувствует, что на них может накатить волна бурной жизни, которая поднимет их обоих на своем гребне. Либо увлечет обоих в пучину.

Земную жизнь пройдя до половины, очутиться там, где был в начале. Разрушенный бомбами химзавод. Примитивной трамбовкой он, Киппенберг, набивает бетон в фундамент. Солнце жжет его голую спину, пот щиплет глаза. Он молод, он годится для любого поручения, будь это даже что-нибудь совершенно безумное, что-нибудь из ряда вон выходящее. Какой бы призыв ни раздался, Киппенберг ему последует. Теперь он спрашивает себя: а какое нам тогда дали поручение? Какую цель назвали и какой дорогой мы после этого пошли?

Он отгоняет видения прошлого, он возвращается в настоящее и говорит Еве:

— Все это романтика. А жизнь не романтична. Она сурова и подчас жестока. Вы избалованы, вы росли единственным ребенком в семье, вам будет очень тяжело и очень неудобно.

Молчание. Потом Ева:

— И не надо, чтоб было удобно. Пусть будет больно. Пусть кажется, что ничего не выйдет. Но зато уж если выйдет, значит, ты одолел и себя самого. Тогда, и только тогда, ты из послушной игрушки в чужих руках станешь человеком.