Кишот

– Большая ошибка, – заявил он на превосходном английском без тени итальянского акцента, – судить о силе по размеру. Тех, кто так поступает, сверчки могут раздавить одним пальцем.

Санчо с трудом вскарабкался на скамейку и начал разминать шею.

– Больно вообще-то, – пожаловался он.

– Итак, первый вопрос о Санчо, – продолжил прерванный разговор сверчок, – сумеет ли он стать человеком или уже слишком поздно?

– Боюсь, вопросов у нас теперь тьма, – заметил Санчо, все еще разминая пострадавшие плечи, шею и голову.

– Ладно, вопрос второй: кто есть Санчо без Кишота?

– Санчо есть Санчо, – пробормотал Санчо себе под нос с некоторым вызовом.

– Я тебя понял, – согласился сверчок. – Но подумай: кто есть Харди без Лорела? Чико и Харпо без Граучо? Гарфанкел без Саймона? Capisc’? Понял теперь? Сейчас ты один пытаешься ехать на велосипеде, предназначенном для двоих. Это не так-то просто! Не забыл еще, как все было вначале? Стоило тебе отойти от него чуть дальше, и ты чувствовал, что в буквальном смысле распадаешься на куски. Теперь ты надумал в одиночку рвануть в дальнюю даль. Придется тебе узнать, способен ли ты хоть сколько-нибудь просуществовать на большом расстоянии от него. Сольная карьера? Resta da vedere. Поживем-увидим. Ну все, мне пора.

Санчо собрал все силы, чтобы последнее слово осталось за ним.

– Это ладно, – заявил он. – Я не думал, что сверчки могут жить так долго, и загуглил. Три месяца. У тебя срок годности-то еще не вышел?

– Совесть бессмертна, – просто ответил сверчок. – На каждого по-настоящему достойного найдется свой сверчок. А поп degni, недостойные… Не видать им сверчка вовек! Прощай, addio.

В автобусе Санчо снова начал видеть то, чего нет на самом деле, к нему вернулись, как бы он ни ненавидел это слово, видения. За окнами было темно, мелькавшие фонари лишь оттеняли своими огнями этот мрак, лишь изредка вырывая из него заправочные станции, развязки скоростных шоссе или торгующие всякой всячиной магазинчики у дороги. Ночное небо напоминало не подходящие друг к другу фрагменты пазла. Оно словно стало решеткой, сковывавшей своими прутьями так и норовящее выскочить наружу ничто. Ничто не было похоже на ночную тьму. Тьма – это что-то, ничто – это ничто. Во тьме уходящей ночи Санчо видел, как мимо проплывает ничто, не заполненные ничем дыры.

Видения, являвшиеся ему внутри автобуса, были еще хуже. Неужели он становился человеком – или был им все время, поскольку, как настоящий сын, унаследовал это от Кишота, – живущим в нереальной для других реальности? Если это не так, откуда тогда в автобусе взяться клыкастым вампирам и целому семейству оживших мертвецов? Почему у снявших в дороге обувь мужчин вместо ног мохнатые волчьи лапы в закатанных джинсах? Что стало с тобой, Америка? Куда делся твой оптимизм, твои расширенные горизонты, твоя придуманная Дэвидом Роквеллом простая мечта? Америка, я вгрызаюсь в твою ночь, пытаюсь как можно ближе подобраться к твоему сердцу, я – это нож, и мое лезвие – не сталь, а надежда. Воспрянь, Америка, возродись! Сбрось эти шкуры вампиров и маски зомби! Это говорю тебе я, Санчо, который все поставил на кон во имя любви.

Санчо закрыл глаза.

В последний раз, когда он видел людей без масок, наблюдал их истинную сущность, мужчины со странными шарфами, как у сорвавшихся с цепи собак, избили его до полусмерти. “Пожалуйста, – молил он про себя, – прошу вас, наденьте маски до того, как я снова открою глаза. Продолжайте притворяться! Клянусь, я никому не расскажу, кто вы все есть на самом деле, просто дайте мне спокойно жить!”

Он открыл глаза. Все было нормально. Соседка через проход – блондинка скандинавского типа в безразмерном синем свитере поверх похожего на мешок синего платья, столь необъятная, что еле умещалась на двух креслах, предложила ему сэндвич. Санчо тронула эта нежданная человеческая доброта, но он содрогался от одной мысли, что под маской этой далеко не самой привлекательной женщины может скрываться настоящий монстр. В уголках ее глаз он разглядел нездоровые синие огоньки, и это напугало его еще сильнее. Санчо вежливо отказался от угощения.