Кислый виноград. Исследование провалов рациональности

В повседневной жизни – в политике, в семье или на рабочем месте – мы все время сталкиваемся с подспудным допущением, что любое социальное или психологическое явление должно иметь смысл или значение, которое его объясняет: должна быть какая-то перспектива, в которой оно оказывается выгодным для кого-то или для чего-то – и эти выгоды также объясняет наличие самого явления. Такому образу мышления совершенно чужда идея, что в общественной жизни также могут присутствовать шум и ярость, незапланированные и случайные события, которые не имеют никакого смысла. И даже если сказку рассказывает идиот, всегда существует код, который, будучи найден, даст возможность ее расшифровать. Эта установка пронизывает недостаточно рефлексивные формы функционалистской социологии, некоторые образцы которой приводятся ниже. Оно поддерживается (или так мне, по крайней мере, кажется) повсеместным распространением психоаналитических понятий. Там, где смысл поведения не объясняется «латентной функцией», в качестве замены используется «бессознательное намерение». А если не помогает ни то ни другое, то всегда можно обратиться к теориям заговора. Я уже цитировал замечание Шелера о зависти, которая возникает, когда наша фактическая неспособность что-то получить объясняется как итог позитивных действий, направленных против нашего желания. Еще один пример, показывающий практическую важность такой установки, – сталинское понятие «объективного пособничества», самый последний пример которого представили хунвейбины во время «культурной революции» в Китае[241].

Эта установка имеет два истока в истории идей. (Она также может иметь глубокие корни в индивидуальной психологии; некоторые из механизмов, обсуждаемые в главе III, вполне могут оказаться здесь релевантны.)

Первый исток – это теологическая традиция и проблема зла[242]. В христианской теологии возникло два основных способа оправдания существования зла, боли и греха: они могут рассматриваться либо как обязательные каузальные условия оптимальности вселенной в целом, либо как неизбежные побочные продукты оптимального пакетного решения. Первый способ принадлежит Лейбницу – по его словам, функция монстров состоит в предоставлении нам возможности воспринять красоту нормальности. Второй способ принадлежит Мальбраншу, который с презрением высмеивал идею, что Бог создал монструозные врожденные дефекты bénéfice des sages femmes [на благо повитух], и утверждал, что случайности и деформации – это цена, которую Богу пришлось заплатить за выбор простых общих законов природы. В обоих случаях целью аргументации было показать, что настоящий мир является наилучшим из всех возможных миров и что каждая его черта – неотъемлемая часть оптимальности.

С логической точки зрения теодицея не может выступать в качестве основания для вывода социодицеи: нет причин для того, чтобы лучший из возможных миров также обязательно содержал бы лучшее из всех возможных обществ. Весь смысл теодицеи в том, что субоптимальность в одной части может служить условием для оптимальности в целом, и так оказывается даже в том случае, если эта часть представляет собой уголок, в котором развертывается история человечества. Если оправдание существования монстров лежит в их образовательном эффекте для повитух, которые их принимают, не могут ли и несчастья людей выполнять подобную функцию для созданий из иных миров или небесных сфер? Но даже если теодицея и не выступает предпосылкой для социодицеи, ее можно использовать как аналогию, как это делал Лейбниц, хотя и с некоторой робостью. Он, например, утверждал, что роскошь может быть оправдана как достойный сожаления, но неизбежный побочный продукт процветания, оставляя на долю Бернарда Мандевиля более смелые заявления о том, что роскошь на самом деле способствует процветанию, влияя на занятость. Наследием теологической традиции была сильная презумпция того, что частные пороки в конечном счете влекут за собой общественные выгоды.