Кит на пляже

– Я подумал, – продолжал между тем Алекс, – что, может быть, что-то неправильно понимаю про свою жизнь. О том, кем я стану, когда уйду из этой дурацкой школы. В тот день, когда ты делала доклад о китах на пляже, я вечером работал на отцовской мойке. Думал об этих огромных животных, которые во что бы то ни стало хотят выброситься на берег и погибнуть. Папа дал мне ключи от автомобиля. «Мерседес», новейшая модель. Сначала я его быстро помыл снаружи, грязь с колёс, всё такое. Потом сел в него и въехал на направляющие рельсы автоматического отсека. Выключил двигатель, поставил рычаг на нейтралку, вышел, закрыл двери, нажал кнопку конвейера. Машина исчезла в струях воды между огромными щётками. Я ждал, что скоро она выедет с другой стороны, помытая. Думал о том, как ты интересно рассказывала, обо всех этих фотографиях, думал о тебе…

Не знаю, что ему ответить. Мне становится неловко.

– Я смотрел на плотные щётки на огромных валах, которые скрыли машину, слушал равномерный и мощный шум воды, которая била в днище где-то в глубине мойки. Я видел огромные тела китов на морском берегу и людей, старых и молодых, таких, как мы с тобой, которые стараются их спасти. Потом я услышал, как дует сушилка в конце тоннеля. Я видел тебя, ты говорила о нашей планете, о нашей загрязнённой Земле в огромной Вселенной, о нашем единственном доме… И мне показалось, что я всё это потеряю, если останусь на отцовской мойке. В смысле… что не буду больше никогда разговаривать о Вселенной, о Земле, о китах, что какие-то вещи просто пропадут из моей жизни. Что я никогда больше не увижу тебя, как ты стоишь перед доской и говоришь что-то важное, красивое… Мне вдруг показалось, что отцовский мир, мир автомойки, бешеных денег, автомобилей и всего такого, – это не для меня. Я запутался, совершенно запутался. Вообще ничего не понимаю. Ещё совсем недавно мне казалось, что я всё знаю, что мне всё понятно. А сейчас вообще ничего.

Не могу его больше слушать. Он старше меня почти на два года. Два раза оставался на второй год. Когда он так говорит, кажется, что он натуральный старик. Я ещё сильнее от него отстраняюсь. Руки даже прижимаю к себе. Кладу подбородок на скрещённые руки. Захлопываюсь. Закрываюсь. Как ракушка захлопывается. Не знаю, что он мне хочет сказать. Да он и сам не знает, что хочет сказать. Вдруг замечаю, что у него грязные волосы. Раньше меня это не смущало, а теперь да. Думаю про препода музыки. У него всегда волосы чисто вымыты. И духами пахнет. У Алекса нет запаха. Ну, кроме тех случаев, когда у парней физкультура, а потом у нас ещё урок. Тогда от него пахнет потом. Воняет потом. От всех парней воняет потом. Я боюсь, что он хочет ко мне прикоснуться. Он всё больше похож на варана. Varanus. Такой же тощий. Когда говорит, у него двигается кадык. Как будто вот-вот выбросит длинный клейкий язык и схватит им муху, которая летает перед доской…

– Потом вдруг что-то заблестело. Я думал, что-то разбилось. Всё было белое. Батя меня ударил. И ещё, и ещё. Я упал на пол. Опрокинул ведро с мыльной водой. Потом он наклонился надо мной и, как в кино бывает, ещё несколько раз ударил кулаком. До следующего понедельника я в школу не ходил. Помнишь?

Я киваю, хотя не помню точно. Тогда ещё Алекс казался мне таким же, как все остальные. Разве что чуть постарше.

– За что он тебя? – тихо спрашиваю я.

– Я забыл закрыть одно окно сзади. Вода внутрь натекла. Очень много воды. Я думал про кита, про море, про Землю, которую мы уничтожаем, а сам уничтожил задние сиденья «Мерседеса». Это я был виноват. «Чтоб помнил», – сказал мне батя. И я запомнил. Теперь каждый раз проверяю, закрыты ли все окна, прежде чем нажать на кнопку.

– Зачем ты мне всё это рассказываешь? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит он. – Может, потому что мне вдруг показалось, что, может, автомойка – это не то, что мне нужно. Может, киты на огромном песчаном пляже – это правильное решение.

– Не понимаю, – говорю я.

– Да я сам не понимаю, – говорит он.

Потом мы некоторое время молчим.

– У меня больше нет времени. Пора на фехтование.

Алекс кивает. Встаёт. Правда похож на варана. Варан Алекс. Хватает сумку, перекидывает её через плечо. Смотрит на меня и говорит:

– А дашь мне то, что нарисовала для Ван Гога?

– Он больше не Ван Гог, – говорю я, – теперь он называется Анус.

– Что?!

– Анус. Рыжий Анус, единственное число от Anura, по-латыни это лягушка. Он сегодня заслужил такое прозвище.

Алекс кивает, хотя по лицу его понятно, что ему ничего не понятно. В глазах недоумение. Да и новое прозвище учителя изо не слишком хорошее. Неправильное. Слишком грубое. Ну и пусть себе остаётся Ван Гогом. Ладно уж.

– Зачем тебе мой рисунок? – спрашиваю я.

Он опять пожимает плечами.

– Ты разве не меня нарисовала?

– Нет, – говорю я. – Не совсем. Немножко да, но и нет. Это плохой рисунок. Я его выброшу.

– Дай лучше мне. На память, – говорит он и протягивает руку. – Может, я его на своей автомойке над кассой повешу. – Улыбается. Теперь он мне опять нравится. Уже никакой не варан.

Я открываю папку и даю ему рисунок.