Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Во время нашей дальнейшей беседы я попросил Ага–хана подробно рассказать мне об истории зинджей, их нравах, системе правления и порядках в их царстве. Ага–хан поведал мне следующее. В IX веке в Южной Месопотамии огромная армия рабов, которых называли зинджами, занималась работами по осушению и обессоливанию почвы в огромной болотистой дельте реки Шатт–аль–Араб, чтобы приспособить ее к возделыванию сахарного тростника. Попутно с этим велась и заготовка селитры. Большинство рабов составляли негры, но немало имелось и славов, как называли независимо от национальности рабов–европейцев. Один из надсмотрщиков–арабов объявил себя правнуком Али, а возможно, и впрямь являлся таковым, после чего возглавил восстание зинджей под лозунгами освобождения всех рабов и восстановления истинной веры. Армии рабов были присущи самопожертвование и железная дисциплина, а потому войска халифов долгое время терпели от нее поражения. Как утверждается в исторических хрониках, в 883 году регент аль-Муваффак, брат халифа аль-Мутамида, разгромил государство зинджей. Но на самом деле — и сведущие люди издавна знали об этом — в течение всех протекших с тех пор столетий оно продолжало существовать. Первые зинджи были хариджитами, то есть выступали и против суннитских халифов, и против шиитских имамов-Алидов, отстаивая выборность вождей для каждой общины мусульман. При этом они полагали, что все, кто совершил тяжкий грех, а таковыми считались все, кто не стал хариджитом, подлежат смертной казни, включая женщин и детей. Жестокость зинджей внушала ужас даже в те давние времена, далекие от мягкосердечия. Мало–помалу в общественное устройство зинджей вкрадывались изменения. Уже первый их царь заставил своих подданных позабыть о выборности вождей, провозглашая в то же время, будто нынешнее послушание — лучшее средство достичь свободы в будущем. Зинджам внушалось, что лишь они являются правоверными и праведными, и свое подчиненное положение они сохраняют не из–за насилия царя и властей, а лишь из чувства долга. Дисциплина, послушание, труд на благо государства — вот то, что присуще каждому зинджу и считается у них доблестью.

Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:

Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,

Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.

Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишь

И в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.

Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,

Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.

Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,

Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.

Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,

И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.

Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,

Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.

Оружием любовались, шутили, — чтобы затем

Их трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.

А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,

Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.

Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:

Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.

Али, о светильник духа, не много таких, как ты,

Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.

Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,

В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.

Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос.

Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.

Того, что дух совершает, не может свершить никто,

По водной глади без ветра он двигает корабли.

Их было лишь восемь тысяч — которые в Андалус

Зеленое знамя веры и меч пророка несли.

Но силу несметных ратей осилил праведный дух,

Бесславно враги ислама от их мечей полегли.

Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,

Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;

Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,