Китай, Россия и Всечеловек

Если природа сущего двойственна, то и чувству всесилия человека должно было противостоять нечто противоположное: неверие в возможность что-либо изменить. Оно и породило трагическое мироощущение. «Мы не можем изменить мировых отношений», – сетовал Сенека. Чем дальше, тем больше притупляла волю человека вера в неотвратимость рока, случайности:

Вот счастья баловень – вот горя сын —

И что ж? Случайность манием единым

Того низвергнет, этого возвысит,

А как – того не скажет и пророк. [394]

Греческая трагедия чтила человеческую свободу настолько, что допускала борьбу своих героев с могуществом судьбы, соглашается Шеллинг, но «примирить свободу и гибель не могла и греческая трагедия. Лишь существо, лишенное свободы, могло подичиниться судьбе». [395]

Архетип Случайности, как и Хаоса, укоренился в сознании, казалось бы, навечно. Противопоставив разуму чувство, обескровили то и другое. «Высшее благо заключено в разуме, а не в чувствах. Что в человеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит животных и идет вровень с богами», – уверял тот же Сенека. [396] Всякая односторонность отдаляет от Целого. Плотин называл «двоицу» Пифагора первым различением и «дерзостью», разъявшей Единое на множество; а так как ум отпал от Единого, отпала от ума и душа. Неприемлемо для Плотина и представление греков о красоте и гармонии как правильной пропорции, симметрии частей. «Душа никогда не увидит красоты, если сама раньше не станет прекрасной»; «Прекрасное ведь и есть не что иное, как цветущее на бытии» (Эннеады, 5, 8). А ученик Плотина Порфирий уточняет: «Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы. Но, если она вернется к Разуму, она получит полноту и обретет вновь свою целостность» (Порфирий. Начала, 37; 32).

Но так и не вернулась душа к Разуму, и возникла фаустовская цивилизация. Гений Гёте проник в причину падения: «Чем больше Люцифер сосредоточивался в самом себе, тем было хуже ему и всем духам, которых он лишил радости сладостного восхождения к их первоистоку… Поскольку же все зло, если простительно так называть его, пошло от Люциферовой односторонности , то вполне понятно, что сотворенному им бытию недоставало лучшей его половины». А выступавшая на форуме директор Института Шиллера поделилась своей тревогой: Шиллер описывает нарушенное духовное состояние людей своей эры в терминах, фактически идентичных тем, что мы видим сегодня: «Навечно прикованный к одному обломку целого человек развивается только как фрагмент; вечен только шум колеса, которое он вращает; он не развивает гармонии своего существа, и, вместо того чтобы запечатлеть гуманизм в своем сознании, он становится просто отпечатком своего дела, своей науки». [397] (Фактически речь идет о том, что теперь называют «клиповым сознанием».)

Не удивительно, что в XX веке заговорили о «Закате Европы». Русские приняли к сердцу книгу Шпенглера, пытаясь вместе с ним понять причины случившегося. Культура или Цивилизация – «третьего не дано». Федор Степун подхватывает мысль Шпенглера: «Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе… Цивилизация представляет собой… по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвой работе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале, организма в механизме». (Ив наше время видят причину падения в бездуховной, механической цивилизации, противостоящей живому духу, но она, как ни в чем не бывало, продолжает господствовать над умами людей.) По мнению самого Степуна: «История есть мир, цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт, Гёте. Созерцать – значит добывать из мира историю». Но что-то лишило человека чувства Целого или интуиции. «Пифагорейское число, лежащее в основе всех вещей, не что иное, как мера и пропорция, как чувственная плоскость античной статуи голого человека… Пафос дали, пафос бесконечности абсолютно чужд аполлинической душе, потому античная математика никогда не могла бы принять концепции иррационального числа», которое есть расторжение «связи между числом и телом» и создание «связи между числом и бесконечностью». И в той же книге, посвященной Шпенглеру, Семен Франк добавляет: настоящее живое знание достигается «не блужданием в хаосе изменчивости и разрозненного многообразия, а проникновением в абсолютное и вечное живое единство бытия и жизни». [398]