Китай, Россия и Всечеловек

Так что дело не в Логосе, а в унаследованном образе мышления, разделившем все на противоположные части, чтобы удобнее было перекраивать Природу по своему усмотрению. Но напомню: все искусственное, состоящее из частей подвержено исчезновению в отличие от того, что существует вечно. На Востоке извечен Разум Будды, Великое Дао, на Западе – Логос, Бог. То, что не возникает, не может исчезнуть, и, стало быть, человек не обречен. Извечно благое – то, что задано свыше, назови это волей Неба или Божьим Промыслом, – не может не осуществиться, если, конечно, человек не успеет исчезнуть с физического плана. А чтобы этого не случилось, инстинкт самосохранения заставляет задуматься, почему все идет не туда. Каков Путь, предназначенный человеку? Ведь не только искусство рассекается, уподобляясь «клипу», но разрываются все жизненные связи: человека с природой, семейные, национальные. Не оттого ли, что не меняется сознание человека?

Теряя человеческое измерение, жизнь начинает уподобляться случайности, стихии. И чем выше поднимается технология, тем ниже опускается человек, хотя задумано иначе. Средство и цель поменялись местами. Волей-неволей человек начинает озираться в поиске альтернативного Пути. И есть, видимо, причина интереса к японской культуре; даже сравнивают «клиповое сознание» с японским хокку. В этом стоит разобраться. (Но о хокку чуть позже. Скажу только, что при внешнем сходстве внутренне они не соответствуют полностью, как не соответствует часть целому.)

Итак, с одной стороны закономерно, что появилось «клиповое сознание» – потребность в открытости, в преодолении линейного мышления, замкнувшегося на самом себе в своего рода петлю. С другой, сознание не вышло за рамки того же дихотомического мышления, скорее представляет его конечную остановку, или «плод» (если воспользоваться буддийским пониманием причинности – инга: созревший плод несет свое семя). Может быть, это сигнал бедствия? Дальше делить некуда. Отпадая от Целого, все превращается в свою противоположность. Время, отпадая от вечности, превращается в разрушительную стихию, начинает тиранить человека. И об этом появляются книги. [407] Предоставленное самому себе время набирает скорость, а на скорости человек не успевает ни думать, ни чувствовать, автоматизируется. Красота, отпадая от морали, теряет себя и уже не возвышает человека над собой, а опускает его ниже себя. Отсюда потеря художественного вкуса, невзыскательность – стихия вульгарности, которая поглощает все, начиная с языка. Порча языка от порчи души. Легализация бранных слов – свидетельство заболевания, духовной деградации нации. Как нужно ненавидеть Россию, чтобы надругаться над ее языком, над душой нации, заменив живые слова мертвыми. (И не возродится Россия без возрождения языка, что положило бы конец демографическому кризису. Все связано в гораздо большей степени, чем это кажется, скажем, организаторам «Культурной революции»; само название парадоксально: там, где есть культура, не нужны революции.)

Участь дробления миновала японскую культуру. На ее почве не могло возникнуть «клиповое сознание». Не потому ли, что мастера дорожили целостной природой сущего, ощущая Неизменное в Изменчивом? Река жизни течет, меняясь на поверхности, не меняясь на глубине. Говоря словами даоса Чжуан-цзы: «В разделении есть нераздельное, в спорном есть бесспорное». Чувство Неизменного в Изменчивом возвысило японское искусство, поставило его над временем. Менялись стили от эпохи к эпохе, но неизменным оставался дух или стремление к Истине-Макото, к извечно Прекрасному. Отсюда и независимость от времени традиционного искусства Японии: поэзии, театра, живописи – на протяжении веков оно сохранялось почти в первозданном виде. Оттого растет к нему интерес, и не только в Японии. Не потому ли, что японское искусство ориентировано не на свободную волю человека, теряющую себя вне духа, а на волю богов-ками?

От них потомки унаследовали «светлое, чистое, прямое сердце» (ака-руки киёки наоки кокоро) – свидетельствуют древнейшие тексты Японии. И нет того, кто не имел бы своего сердца-кокоро: человек ли, поэзия или сердце весны. Кокоро едино и у каждого свое, о чем века спустя сказал проповедник «Учения о сердце» Сёо: «Если у Вселеной одно сердце, значит, каждое сердце – Вселенная».