Китай у русских писателей

Кругом кипят страсти, войны потрясают землю, подымаются вожди, рождаются гении, создаются гигантские предприятия, тысячи железных громад бороздят бурные воды, другие тысячи ищут новых земель, новых пространств для грабежа, для наживы; наука посылает туда своих солдат и мучеников, – а он, этот старец-народ, лежит в своей неясной грезе, и в объятиях гигантского желтого дракона спит фантазия-красавица, посланная земле святым и чистым небом, чтобы люди на ней не замечали ее грязи, ужаса, своей страшной действительности, позора в прошлом, страдания в настоящем и могилы в будущем… Спит народ-философ… Да полно, спит ли!

КУМИРНЯ

Маленькая кумирня…

Перед нею несколько деревьев. Они плохо принимаются на этой неблагодарной почве северной Маньчжурии. Четверо ворот. На воротах неизбежные каменные собаки оскаливают громадные пасти, а большие круглые глаза точно хотят выскочить им навстречу. Во всю стену громадный, хорошо сохранившийся дракон извивается упругими кольцами и растопыривает грозные лапы.

Ворота отворены, но позади двор изнутри загородила еще стенка и тоже с драконом. Китайцы строятся так, чтобы живой дракон никак не мог попасть к ним. Влетит в ворота и ударится о стену…

Эта кумирня хранит трогательные воспоминания. Ее ламы подобрали русских раненых, сами перенесли их сюда и тщательно ухаживали за ними. Двое умерло – их могила в углу. Один выжил и теперь мне рассказал эту трогательную быль.

– Мать так не может заботиться! Умирать буду – не забыть мне этих монахов. Выходили, лошадь дали, чтобы я к своим мог добраться. Тихие люди, Бога знают и любят Его… По заповедям живут. Я в их кумирне как-то молюсь, а потом и спрашиваю, не обидно ли им, потому что я чужой веры. Ну, они мне на это: веры разные, а Господин неба один. Все равно что языки – одно и то же они называют разно, каждый по-своему, а роза все-таки остается розой.

После этого рассказа громадный дракон и адские собаки показались мне вовсе не такими страшными. И внутренней стеной огородившись от чудовища, монахи не загородили сердца от людской беды и чужого горя.

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ БРАТ

Налево стреляют. Изредка доносятся глухие удары орудий. Ухо притупилось. В ущельях теперь умирают и убивают.

Ахнет вдали орудие, и опять молчание. В золотистом свете тонет даль. Вокруг пустыня, охваченная лиловыми островерхими горами. В ущелье чудится что-то живое. Угадывается движение. Там, в тишине зловещей, тяжелой, нет-нет да и заговорят ружейные дула. Вспыхнет, разгорится перестрелка, и опять все точно притаится…

Дорога вьется по этому ущелью… Тут философ-китаец поставил камень с надписью: «Смертный, подумай о последнем часе!»

Напоминание как раз вовремя и к месту.

Тень стоит в ущелье, точно ее бросили сюда чьи-то громадные черные крылья. Вверху выросла удивительно красивая кумирня, и старый-старый бонза со своей высоты спокойно смотрит на нас, идущих куда-то, неведомо зачем, – когда он понимает только одну неизбежную смерть. Солнце и его, и его кумирню ярко освещает на высоте.

К старику подошел другой. Они долго глядят нам вслед и покачивают головами: на свете много неба, земли, воды, воздуха. Цветы маньчжурской весны благоуханны, пористые розовые ветви тамарисков приветливо колышутся навстречу. Дали тонут в ярком блеске, нивы зеленеют густо и привольно. А человек среди всей этой прелести ничего лучшего не нашел, как посылать в другого такого же «железную смерть», бить его остриями пики, холодною сталью шашек, сабель… Точно ему кажется страшно долгою отсрочка, данная неизбежною смертью.

Я оглядываюсь на стариков-бонз, уж заворачивая в новое колено синего ущелья. Они все так же покачивают головами, а на узорчатых причудливых кровлях кумирни все ярче и ярче играют огни опускающегося солнца…

– Это ихние монахи будут? – спрашивает меня солдат.

– Да.

– Так что очень хороший народ.

– А ты их знаешь?

– В прошлую китайскую войну подобрали меня раненого. Дай им Бог здоровья. По-своему пользовали. На рану жеваную траву клали, так что совсем не жгло. И пить давали тоже травку. Кормили рисом с курами. А как я выздоровел, вывели меня на дорогу к нашим и старый из них дал мне записку и к генералу проводил.

– Что же было в записке-то?

– Так что потом мой офицер нам рассказал. По-ихнему написано было: «человек человеку брат».

– Что же, генерал благодарил ихнего монаха?

– Пятьдесят рублей, сказывали, давал ему, только монах из гордости не взял.

Я вспомнил изречение на одной фанзе в маленькой китайской деревне: «Сокровищ целого мира мало, чтобы вознаградить за одно истинно доброе дело».

– Так что чаем его поил генерал и долго с ним разговаривал… Я его потом провожал, старика, чтобы кто из наших не обидел. Тоже есть разные, и не со зла, а так, по глупости…

Л. Толстой