Китайские дети - маленькие солдатики

– Кто же о вас позаботится? – спросил Рэйни, поворачиваясь на бок, чтобы смотреть прямо на меня.

– Удивительно, что именно ты про это спросил, Рэйни! – весело ответила я.

– Может, я буду? – произнес мой сын нараспев. Он усвоил некоторое сыновнее смирение в китайском стиле, и мне нравилось воображать, что он не позволит мне и дня провести в доме престарелых.

На решение у нас было три дня. Три дня для шанхайского садика «Виктория» – предел терпимости к нерешительным родителям, и я наконец всерьез задумалась об образовательном будущем Рэйни – в отчаянной попытке определить, как у него сейчас идут дела.

Никаких тревожных признаков в его поведении пока не проявилось, и я вообще-то заметила в Рэйни некоторые подвижки, которые мне нравились: он набрался навыков критического мышления. В прошлом месяце Рэйни пришел к откровенному осознанию о наставниках-китайцах, царивших в его среде:

– Мои учителя иногда врут.

Это прозрение я обнаружила, когда мы с Рэйни по обычаю разговаривали перед сном.

– А бывает, что ты иногда плохо работаешь? – спросил меня Рэйни в тот вечер, когда мы лежали с ним на нижнем ярусе двухэтажной кровати у него в спальне и глазели на деревянные планки над нами.

– Ну… иногда мне не хочется что-то делать, и я поэтому не делаю как надо, – ответила я.

– А что твой учитель говорит? – спросил Рэйни, крошечный среди одеял, высовывая голову в каштановых волосах.

– У меня есть начальник. Мой начальник говорит: «Переделай, исправь», – объяснила я. Рэйни уставился в верхний ярус, я осторожно продолжила: – А твой учитель что говорит, когда у тебя плохо выходит?

Но Рэйни не ответил.

– Я не рассержусь, Рэйни, – заверила его я. – Расскажи, пожалуйста.

Мой сын начал отвечать – робко:

– Иногда учителя говорят мне, что надо остаться в классе, когда все идут вниз играть, – произнес он, глядя вверх. – Иногда они меня отводят посмотреть на оценки групп, которые младше, и говорят, что сдадут меня туда и я больше никогда своих ребят не увижу.

Сердце у меня застучало.

– Кто-то есть рядом, когда учителя тебе такое говорят? – спросила я.

– В прошлый раз Ли Фа Жун, и Мэй-Мэй, и Вэй-Вэй были, – сказал он, называя трех других воспитанников. – Они плачут, а я нет. – Рэйни показал, как они плачут – густые, резкие всхлипы, от которых тело извивается, как у брошенных тигрят.

– А почему они плачут? – спросила я.

– Ли Фа Жун думает, что мы никогда больше не увидимся с ребятами. Но я знаю, что учителя это все понарошку. Я говорю ребятам: «Это цзядэ – понарошку!» – сказал Рэйни ровно, почти без выражения.

– Ты знаешь, что это понарошку? – воскликнула я, глянув на него.

– Да, знаю. Я знаю, что они врут, – сказал Рэйни, вдохновленный моим интересом. – А еще они говорят, что я никогда не увижу маму, но я знаю, что и тут они врут. – Рэйни, казалось, особенно убежден именно из-за последнего утверждения. Ну действительно: я же тут, правда?

Большинство моих знакомых китайцев к правде относится не совсем так, как я. Китайцы более склонны жертвовать правдой во многих случаях: ради достижения цели, чтобы сберечь лицо начальнику, из соображений скромности или для сохранения мира. Это подтверждают и сравнительные исследования китайской и западной культур. Китайские врачи с меньшей вероятностью сообщат онкобольному правдивый диагноз, тогда как западные врачи склонны оглашать пациенту мрачные прогнозы. Китайские учащиеся положительнее отнесутся к однокласснику, допустившему маленькую ложь, чем к тому, кто говорит хвастливую правду. Одной моей китайской приятельнице родители говорили, что нашли ее на свалке, – лишь бы не разговаривать откровенно о сексе и воспроизводстве. Иными словами, правда сама по себе не есть достойная цель, отчасти потому, что китайцы ставят интересы общины выше личных. Учительницы Рэйни, например, искажали правду ради того, что было важно для коллектива: хорошее поведение детей.

Я понимала где-то в глубине души, что мне бы полагалось вызвериться, но я не рассердилась. Думаю, я уже давно осознала тщетность гнева на то, что уже случилось. Или, вероятно, привыкла к перегибам в китайской системе, поскольку главным во мне стало ликование и облегчение, что Рэйни распознал угрозу как ложную. Он задавал вопросы. Благодаря ли домашней обстановке, устройству его личности ли – неважно. Просто хотелось торжествовать: мой сын научился критически оценивать окружающую среду.

Канал передачи данных между нами редко когда бывал таким открытым, и я тянула из Рэйни новости, пока тот пялился на планки верхней кровати. Выяснилось, что Ли Фа Жуна – Короля непослушных детей – наказывали изоляцией по крайней мере с десяток раз в год.

Рэйни высылали всего дважды – за баловство, в том числе за дуракаваляние во время обеда.

– Тебе нравится в садике, Рэйни? – спросила я.