Китаист

– Да вынесу я, какая проблема, – наглость племянника оказалась весьма кстати.

– Тока по-быстрому. Эти-то вот-вот заявятся, – увязав черный пластиковый мешок, сестра глянула на часы.

Сворачивая в сторону помойки, он снова почувствовал зуд, другой, похожий на обиду: «Ведь захребетники так и не узнают, как ловко я распутал это дело. Гансу, и тому не расскажешь».

Но одобрение шефа уж точно заслужил. Он представил лицо своего пестуна, которому всегда завидовал, мечтал перенять его талант. Оказалось, у него тоже есть. Свой, особый: воображение, которое не следует путать с фантазией. Фантазеры выдумывают. А он проник в самую суть. Во все перипетии спецоперации. Уж если на то пошло, не вполне безупречной: «Наши тоже маленько накосячили. Поторопились с ремонтом. Пришлось организовать дополнительную протечку…»

Освободившись от жгущей карман улики, он шел обратно спокойно и уверенно. Как по своей земле.

Геннадий Лукич говорил: лучшая легенда – правда. Раньше, пока единственным пятном на его безупречной жизни лежала гибель отца, подозрительная, не подтвержденная никакими документами, он принимал эти слова на веру.

Но сейчас, подняв глаза на окна квартиры, где лежал мертвый старик, который вмешался в его жизнь, он думал: что же будет теперь, когда частью этой правды стал и сам старик, и его здешняя дочь, и Ральф – ее сын?

Выходит, в его жизни тоже действуют два начала. Темное (инь яо) и светлое (ян яо). Однако, вопреки уверениям Моськи, им никогда не слиться. Не образовать новую сущность. Две ветви его семьи навеки противостоят друг другу – решительно и бесповоротно. «Но кроме Геннадия Лукича об этом никто не знает…» И не узнает – если правильно составить легенду.

«Мать, сестры. Пусть тройняшки, как в документах… Но лучше, чтобы Надя умерла в блокаду. А отца сестер убили на фронте. В первые дни войны».

Чтобы легенда вышла безупречной, оставалось решить судьбу его собственного отца.

Лицо, прилипшее к стеклу его жизни: широкие дальневосточные скулы, нос с едва заметной горбинкой, – смотрело на него из темноты. Поезд шел, постукивая на редких стыках. Он следил, как образ отца постепенно размывается, сливаясь с невнятным степным пейзажем. Превращается в пустой овал. Как на старых довоенных фотографиях, когда лица (которые не встроить в правильную семейную историю) вырезают бритвой: был человек и нету.

Осталось только тело. Старик сказал: если мертвое тело лежит долго, его не опознать. Тут никакие архивы не помогут. «Этим и надо воспользоваться… Да, – он чувствовал, что и сам в это верит. – Мой отец, павший смертью храбрых, лежит в земле». Четверть века – срок, который не выдержит никакая ладанка. А тем более деревянный смертник – как у тех, кого призвали в конце войны.

Он ждал, что пустой овал покатится вниз по насыпи, но пустота распухала, надуваясь тяжелым болотным газом. Пока не превратилась в огромный шар. Сквозь прозрачную оболочку проступило лицо, но не отцовское, а его собственное. Будто это он – там, внутри. Он ощутил невыносимую резь в бронхах: «Выдох – вдох, выдох – вдох…» – на третьем вдохе резиновая оболочка лопнула. Словно кто-то, орудующий опасной бритвой, догадался полоснуть.

Поток холодного воздуха окончательно купировал приступ удушья. В подворотню он вошел новым человеком, про которого можно сказать: родился в рубашке.

В сущности, он был даже рад за отца: новая легенда спасала его отца от настоящего Дулага, где умирали от ран или с голоду. Либо выживали, сделав шаг вперед. Непоправимый, облачающий пленных советских солдат в фашистскую полевую форму…

Тут, где-то на периферии сосредоточенного на себе сознания, возникли полицаи – с рожами, заспанными еще со времен их тупого захребетного детства. О чем-то толковали с охранником. Желтый высунулся из узкого окошка и оттопырил большой палец:

– Туда идыте. Шийсят четвертая – там.

Он услышал слабый хлопок ладоней времени, поймавших эти слова, похожие на бессмысленное насекомое вроде тощего подвального комара. Не то привет из первого дня, когда он в сопровождении Ганса явился в этот двор. Не то отблеск не заслуживающей внимания реальности.

Далекой, как его барачное детство. Счастливое. Все-таки Пашка и Серега, командир и комиссар, главари компании, его не прогоняли. Считали своим. С городскими, с которыми жил в одном дворе, дружбы не получилось. Он учился в китайском интернате, зубрил иероглифы – они ходили в простую школу, прогуливали уроки, качали мышцы, писали на заборах. В тайной надежде, что это поможет, он тоже мечтал написать. Не иероглиф – а то самое слово. Даже носил кусочек мела в кармане. Мел раскрошился, так и не найдя себе применения.

Однажды, кажется в шестом классе, разговорился с одним парнем, которого дворовые тоже не держали за своего. Илья сказал: «Зря ты к ним лезешь. Они – шантрапа».