Китайцы как самостоятельная раса

Что боги в народных представлениях являются не вселюбящями и всепрощающими, но очень страшными своей властью и трудно умолимыми в гневе, — легко убедиться, обойдя десяток буддийских и даосских кумирен. На грандиозных фигурах богов, расставленных у стен, имеются, как вооружение, секира, меч, колчан, кнут, словом — все, что должно символизировать власть и внушать страх. Боги земли, неба, леса, реки, войны и разные другие, — а их в китайском пантеоне бесконечное множество, не имеют вида каких-либо действительно существовавших людей, — но представляют телесное изображение иллюзорно искаженных образов в роде наших домовых, водяных, леших и тому подобных созданий ада, и при этом такой пестрой окраски и оригинальной формы, что у зрителя-европейца рябит в глазах и обнаруживается недоумение на лице. Мамки и няньки запугивают этими страшными существами непослушных детей, и сознание человека с ранних лет заполняется фантастическими чудовищными образами.

При обычном течении жизни, взрослые китайцы относятся к своим идолам, собранным в кумирнях, с поразительным спокойствием, пожалуй даже равнодушием. Они редко посещают кумирни, курят в них табак, громко болтают; случается, что, валяясь на полу, предаются своей неудержимой страсти — игре в карты. Однако идолы сразу оживают в коллективном сознании толпы в дни праздников, когда кумирня ярко освещаются многочисленными фонарями и курительными палочками, наполняются благоуханием и чадом от сжигаемых ароматических веществ и жертвенной бумаги, оглашаются звуками гонгов и длинных медных труб, напоминающих наши пастушьи свирели, но с широким раструбом на конце. Через сильное одновременное возбуждение зрения, обоняния и слуха, при порче вдыхаемого воздуха, у собравшейся толпы народа порождается эмоция страха, развивается полет фантазии, с силою пробуждается вера в могущество богов. Эти моменты языческого богослужения производят сильное впечатление на всех. Даже дети, принимающия участие в церемониях, бывают потрясены виденным до глубины души и уносят воспоминания, оставляющия прочный след в сознания. С ручками деревянными, костяными или металлическими идолами, которыми семьи обзаводятся для покровительства ремесла или иного дела и для памяти всем, особенно женщинам и детям, в обычное время люди обходятся тоже довольно пренебрежительно, но при равных житейских невзгодах и несчастьях сейчас же обращаются в ним за помощью.

В Китае смотрят на жизнь рассудочно-просто и к предстоящей смерти относятся удивительно спокойно, что отчасти объясняется верою народа в переселение души и в загробное бытие в бестелесном состоянии. Часто всеми любимый и близкий в смерти человек еще не умер и, может быть, не умрет, а его уже моют и одевают в покойницкий наряд. Преклонный возраст не страшит людей. Гости не спрашивают хозяина: “Как ваше здоровье?", а обращаются с вопросом: »Сколько вам лет?". Приличие требует не убавлять годы, как у нас, а скорее немного накинуть. Чем меньше осталось жизни, тем больше почета и прав. Старик, оставляя многочисленное потомство, знает, что цель жизни достигнута, — у него есть семья, которая не разбредется во всем концам света, а будет из поколения в поколение у оставляемого им очага оберегать традиции предков, имя же его занесется на родовую табличку и будет предметом поклонения. Чего же беспокоиться? Мало того, — старик доволен, когда ему сын дарит прекрасный гроб, который и бережется в кумирне годами. Многим китайцам даже смертная казнь страшна лишь постольку, поскольку голова, выставленная в клетке, может затеряться и останки вообще не будут тогда предметом поклонения детей и внуков. По господствующему убеждению, душа только при целости трупа делятся нормально на три части; из них одна идет с телом в могилу, другая переселяется в родовую табличку, свято хранимую в каждом доме, третья улетает на небо. Если же голова отсечена и потеряна, то душа не успокоится, будет рыскать по ночам в поисках ее, будет являться живым родственникам. По этой же причине китайцы не могут допустить, чтобы европейские хирурги удаляли им части тела; неуспокоившихся духов и без того достаточно. Придворные евнухи всю жизнь хранят в консервированном виде то, что у них было удалено, дабы взять это с собою в могилу. Когда палач, роль которого выполняет один из подлежащих в свою очередь смертной казни, поставив на колени в ряд лиц, присужденных в отсечению головы, приступает в делу, он даже инстинктивного протеста со стороны обвиненных почти не встречает. Мало того, — пока одному снимают голову, другой нередко подмигивает соседу: “твоя, мол, очередь, готовься», и показывает жестом, как отрубят голову и как она покатится по земле.

V.