Китовый ус

Возвращался всегда не спеша. Со смыслом шагать с работы, смотреть, что нового случилось на улице и в переулке, в садах и во дворах, обдумывать все эти события, находить в них смысл или бессмыслицу — это была у него привычка с двадцатилетним стажем. Пока он шествовал домой, ему непременно встречался кто-нибудь из знакомых, и тогда приходилось сворачивать к магазинчику, выпивать за ним бутылку-вторую пива, так же обстоятельно, обязательно с воблой, которая у него всегда была в кармане сумки.

После пивного удовольствия Андрей свернул в свой переулок и зашествовал еще медленней. Вот у одного соседа посреди двора за день выросла куча шлака. Андрей даже приостановился, раздумывая: с какой стати ему понадобился шлак? Дом хороший, сарай хороший, колодец во дворе, с электрическим насосом. Вспомнил — погреб у него маленький… Значит, будет «лить» из шлака погреб.

Другой сосед, по мнению Андрея, человек несерьезный, несамостоятельный, потому что часто выпивал и был рыбаком, возился с мотороллером. Удочки уже привязаны… Конечно, несамостоятельный мужик — в такую пору, когда баба, не разгибая спины, собирала клубнику, ехать на рыбалку! Ватага пацанов толкала мотороллер, но мотор не заводился, лишь заднее колесо оставляло на песчаной дороге глубокую борозду. «Мотоцикл или мотороллер — неплохие вещи, — рассуждал Андрей. — Лучше мотоцикл с коляской, на нем можно на базар с бабой ездить. А лучше всего машина — красота! Не пыльно, мягко, крыша над головой и окна не выбиты, как у мотоцикла. Куплю машину, на следующий год — куплю…» И тут же вспомнилась прибаутка о трех радостях мотоциклиста. Первая радость — купил, вторая — остался жив, а третья — продал… Усмехнулся — ладно же кто-то придумал, дери его за ногу. Ну и народ…

У калитки он приостановился, открыл почтовый ящик. Ефросинья пришла уже домой — ящик был пуст. Андрей выписывал две центральные, областную, районную газету, «Футбол-хоккей» и журнал «За рулем» — как будущий автомобилист. Он читал перед сном все от корки до корки, слыл «политиком», в малярном цехе, знатоком футбола и гордился тем, что мог иногда задавать районным лекторам-международникам вопросы с закавыками.

Перво-наперво он зашел в сарай. В нем здесь все — и кухня, и баня, и летняя спальня, и гараж, и, конечно, мастерская. Он обстругал шабашку, включил циркулярку, вырезал на одном конце ромб. Получилась штакетина. Бросил ее в кучу таких же, у стенки…

В мастерскую вошла мать, вела себя загадочно, набирала в передник стружек, усмехалась. Что-то скрывала, и он пошел вслед за ней в летнюю кухню. Мать молчала. Тогда он направился в дом, увидел в прихожей фуражку с «капустой» и услышал знакомые Степановы рулады, доносившиеся из залы. «Пф», «пф», начинал он степенно, затем, отдохнув, набирал силу — «фр», «хр» и «хрр», «хррр», «рррр», «р!-р!-р!», «рр!!!-рр!!!-рр!!!» — в этом месте Шарик, наверно, вылезал из будки на всякий случай, но Степан уже возвращался к исходному «пф».

— Это ж страх господний с таким спать, — сказала за спиной его жена Ефросинья.

— Заматерел братка на морской работе. Боцман! — с гордостью воскликнул Андрей, довольный тем, что Степан так классно храпит, разбросав на диване руки, задрал голову вверх, выставляя грубый, раздвоенный подбородок.

Ефросинья тащила мужа за рукав в другую комнату. Открыв шифоньер, она что-то делала за дверцей, и хотя Андрей точно знал, что она переодевалась, спросил недовольно:

— Ну что ты там?

— Подожди. Сейчас…

Она закрыла шифоньер, отступила назад, чтобы муж мог полюбоваться ею. Она была в зеленом шерстяном костюме. Андрей посмотрел на костюм, подумал, что брату девать деньги некуда, а потом — на Ефросинью. Почувствовав, что ему что-то не нравится, она вынула из коробки туфли, сделанные вроде бы под золотые, надела их, прошлась по комнате, словно поплыла:

— Ну как?

Андрей махнул рукой.

— Куда тебе… Туфли ничего. Хорошо, что каблуки опять делают толстыми, а то бы шпильками весь пол и двор исковыряла. А вот костюм — не то, хоть он и трикотажный. Тебе нужно такое, чтобы хоронило, а не выпячивало. Все на виду… Не идет тебе эта коротуха, и подол как-то наперекосяк.

— «Трикотажный»… — обиженно засопела Ефросинья. — Джерсовый, балда! Никогда доброго слова не скажешь… Собирайся, в Горловку поедем! Многое он понимает… Как был Былрей, так Былрей и останется…

Поспав, Степан сидел на крыльце босиком, в брюках и майке, тупо глядел на мать, Андрея и Ефросинью, готовившихся к поездке в Горловку. Андрей то и дело подсаживался к нему, затевал разговор, а Ефросинья, обшивавшая корзины сверху белой материей, зорко следила за тем, чтобы этот братский разговор не превратился в выпивку.

— Ни грамма! Слышь, Степан, не соблазняй мужика! Ему ехать… В воскресенье выпьете, пейте, сколько влезет. А сегодня — ни грамма…

— Что ты это за кость привез? — спросил Андрей.

— Не кость, а китовый ус.

— Зачем?

— Ленке Цыганке подарить.

— Ленке Цыганке? — спросила Ефросинья. — Так она ж замужем давно. В ресторане работает на вокзале. Ты ж, кажется, не гулял с ней…