Китовый ус

— У вас, у баб, все любовь да любовь. Куда ни шагнете, везде вам мерещится любовь или нелюбовь. Мир сложнее! Зачем позвал? Да потому что ты чистая еще душа, добрая, отзывчивая. Не нужны мне эти воздушные создания, понимаешь? Мне нужен нормальный человек, с нормальной психикой, здоровыми привычками, и я надеялся, что полюблю тебя. Вот и я думаю уже как ты! Но этого пока не случилось, не выходит, понимаешь? — Костя последние слова уже кричал. — Не выходит! Потому что я надел на себя маску шута горохового, как моллюск раковину, и привык к ней, и не могу без нее, неуютно! И, думается, не выйдет, привык к раковине, привыкли и ко мне в ней, вылезу — начнут заталкивать.

— А тетя Утя верит в тебя…

— Она блаженная, тетя Утя. Помешана на вере, она удивительная, гениальная женщина, и быть ей начальником пароходства, а не сидеть в кафе. Она знает лучше, чем в пароходстве, когда, и где, и какие суда находятся и будут находиться. Не в пароходстве спрашивают, а у тети Ути!

— Она шпионка, наверно, — высказалась Мотя.

— Хотел бы я всю жизнь иметь дело с такими шпионами!

— Но откуда же у нее тогда берутся деньги, если она дает столько в долг?

— Не знаю. Частный сектор в государственном предприятии, который она завела, вряд ли дает ей какие-либо доходы. Скорей всего, легенда имеет какую-то основу, а тетя Утя имеет основу материальную. Должно быть, осталось у нее с дореволюционных времен золотишко, камешки, ну и решила играть роль попечительницы морских волчат. Да и что ей делать одной на белом свете? Чудит старушка и тем тешится. Не возьмет же она богатство свое на тот свет?

— А мне что делать, что? — спросила Мотя, растерявшись после невероятных этих историй, среди непонятных ей людей.

— Скажу правду: не знаю. Советую, извини, только одно: делай, как знаешь. Не могу я брать на свою ответственность твое решение. Если бы знал, я бы сказал тебе. Поверь мне…

Мотя не спала ночь, первую и последнюю такую ночь в своей жизни. Она пыталась разобраться в людях, в себе, однако у нее ничего путного не выходило, и она под утро пришла к твердому мнению, что в ней тетя Утя ошиблась — нет у нее никакого ума, нет той чистоты, которую разглядел в ней Костя, нет у нее своей судьбы, которую бы она направляла собственными руками, останавливала, если она не туда катится, подталкивала, если она вздумает остановиться. Ничего у нее нет. Ни прошлого, ни будущего особенного, так, срединная какая-то часть, оказавшаяся посередине многих жизненных путей, как в паутине. Но в Косте, думала она, тетя Утя не ошиблась до конца, он с характером, с неважным, но с характером. Был бы такой характер у нее, у Моти, горы бы своротила, а нет характера, так пусть горы будут в покое, не ее они, чужие. И коль так, то нужно не торопиться, обождать нужно, посмотреть, как дела пойдут, подумать хорошенько о своих интересах, не так о своих, как — того неведомого человека, который уже дает о себе знать, растет в ней, требует к себе внимания. Нужно ей пока пойти на работу к тете Уте, не шпионка та, а просто чудачка.

Так и сделала. Она понимала, что у тети Ути ей ничего не грозит, хочет она платить за курсантов — на здоровье, пусть платит, какое ей дело до этого? И еще она пустилась в бабью хитрость — раз назвал ее Костя чистой, доброй, отзывчивой душой — прямо-таки замурлыкала Мотя, ластилась к нему, ублажала его. А как же иначе? Пусть он не разочаровывается, напротив, пусть убеждается в том, что увидел в ней. Украшала Мотя временное свое гнездо, будто собиралась в нем прожить всю жизнь, возбуждала своей хозяйской сметкой и заботой мысли в Косте основательные, постоянные, прививала ему привычки такие же, хотя он поддавался на это с трудом. Ничего, надеялась Мотя, мягкая, ласковая вода, а твердый камень точит.

Однако такому образу жизни Моти было суждено продлиться немногим более трех недель. Как-то Костя не пришел ночевать один раз, не явился на второй день, на третий. Мотя ждала его, но появился в кафе какой-то уркаган, весь в синих наколках, отозвал в сторону и сказал:

— Ты, мурмулька, шмара Кости? Стукнул он из приюта: линяй. Чеши в Кишмиш. Акробаты суками оказались, заложили вас с требухами. Спросит кто: ничего не знаю, любовь крутила. Не знаю, мол, отстаньте от меня! Усекла? А вкусная ты, как мармелад, может, у меня пока перекантуешься? А-а, ты уже с икрой…

— Пшел, — ответила Мотя и сама удивилась, как здорово у нее вышло.

Тетю Утю это известие тоже сильно огорчило, она тут же рассчитала Мотю, посоветовала возвращаться в Изюм и дала денег на дорогу, на подарки будущему ребенку и даже как бы оплатила ей декретный отпуск со словами: «Разбогатеешь, отдашь, а не разбогатеешь — добрым словом вспомнишь».

Она вернулась домой, попросилась на работу в ту же чайную и пережила тогда самое трудное время для себя. Родилась девочка, — Людмила, Людмилка, счастье и горе ее, утешение и позор, безотцовщина. Затаилась Мотя, дрожала в чайной, когда туда заходил участковый милиционер присмотреть за порядком или купить пачку «Бокса», который она приберегала для него.