Китовый ус

Люда впорхнула в чайную, в своей школьной форме похожа она была на мотылька, и Костя удивился, какая у него уже взрослая и красивая дочь. Если бы он знал, мелькнуло у него в голове, что у него такая дочь, никогда бы не поехал к Витьке-акробату, никогда бы не отказался от великодушного предложения тети Ути, и все бы у него действительно сложилось по-другому.

— Девочка, а ты знаешь, кто я? — спросил он с сияющим от счастья лицом, но слово «девочка» он произнес так неумело и грубо, словно обращался к уличной шлюхе.

— Мама, кто это? — испугалась Людмила, глядя чистыми, наивными глазами то на мать, то на него.

— Я отец…

— Костя, замолчи! — закричала тетя Мотя. — Людмилка, твой отец погиб!

— Нет, девочка, я, к сожалению, твой отец, — произнес Костя и почувствовал, как неумолимо, словно во сне, почва уходит из-под ног, теперь уж бесповоротно, и добавил: — Я сидел в тюрьме и хочу, чтобы ты знала об этом. Да, это жестоко, но правда.

— А я думала, что вы, папочка, у меня героическая личность, — вдруг неузнаваемо изменился голос и обличье Людмилки. — Знаете, мамочка мне рассказывала, как вы утонули в море в большу-у-у-щий шторм?

— Перестань, паршивка! — прикрикнула на нее тетя Мотя, никак не ожидавшая от дочери такого издевательского презрения к отцу, какому там ни было, но отцу, и чуть было не дала ей пощечину.

Людмилка взревела, бросилась из чайной на улицу. Непроизвольным желанием Кости было ее догнать, успокоить, однако он подавил его в себе, повернулся к тете Моте и сказал:

— Спасибо хоть за это. Прощай и, если можешь, прости за все. Кто знает, может, и не увидимся… — Он поклонился ей и уже в дверях, обернувшись еще раз, добавил: — А барабан сними, нехорошо…

После ухода Кости тетя Мотя кинулась домой. Людмилка рыдала в кровати. Тетя Мотя утешала ее, проклинала Костю, проклинала и себя за ложь, которой хотела приукрасить судьбу дочери. Затем стала рассказывать все, как было, а Людмилка перестала рыдать, слушала, не отрывая лица от подушки. Выслушав мать, поднялась и ушла куда-то. Тетя Мотя извелась, страдая от неизвестности и боясь, как бы та ничего не надумала, трепетала так, как тогда, по возвращении в Изюм. Но Людмилка вернулась, на радостях тетя Мотя снова стала просить у нее прощения и снова наткнулась на холодное, каменное молчание.

— Ух, проклятая же ваша порода! — вырвалось у нее в сердцах.

— Разве ты не знаешь, что яблоко от яблони недалеко катится? — наконец заговорила дочь и усмехнулась.

Отношения у них наладились, но тетя Мотя поняла, что Людмилка подчинила ее себе и больше никакого послабления ей давать не будет. Она закончила школу, поступила в торговый техникум, работала в Харькове в универмаге и училась в институте. Тетя Мотя не могла не нарадоваться: дочь умница, красавица, одета всегда как с иголочки, в самое модное, самое дорогое, не было только настоящей теплоты в их отношениях, никакого родного чувства. «Неужели она не может мне простить, что я ей соврала про отца? Но должна же понять меня, как было трудно ей, маленькой, объяснить все. Она же понимает, все равно я бы рассказала, так зачем же мучить меня? Или она не понимает, что мне может быть больно?» — раздумывала тетя Мотя в часы досуга и приходила к выводу, что пора ее выдавать замуж, обабится — подобреет, все они, пока молоды и беззаботны, вертихвостки и — без жалости.

Людмилка вышла замуж, по мнению тети Моти, очень удачно. Валентин был красивым, сдержанным и приятным молодым человеком, работал тоже в торговле, был начальником, и тетя Мотя, обрадовавшись такому жениху, подарила ему деньги на «Жигули», добавив свои к тем, которые когда-то прислал и насильно заставил взять Костя. Естественно, она скрыла их происхождение, и, как следовало ожидать, жених сразу зауважал тещу.

Тетя Мотя ждала, не могла дождаться внука, а пришел опять перевод от Кости. «Мать моя родная, он опять, никак, вышел? — всплеснула руками тетя Мотя. — Что же теперь будет, что будет?»

Она стала поджидать гостя, и он заявился. На этот раз в чайную вошел старик, начисто лысый, только с седыми хвостиками над ушами — встретила бы на улице, ни за что не узнала, прошла мимо.

— Мурмулька, здравствуй, хе-хе, — сказал он дребезжащим голосом. — Укатали сивку крутые горки, был Костей я когда-то, а стал паханом — самое почетное звание там, ну ты сама знаешь где.

— Неужели ты всю жизнь будешь маячить перед моими глазами? — взмолилась тетя Мотя. — Всю жизнь вот так присылать переводы через семь-восемь лет, заявляться сюда и мотать мне нервы, портить жизнь?

— Нет, мурмулька, честное слово, в последний раз. Будь великодушной. Ей-богу, нехорошо встречаешь. Нет там у тебя чего-нибудь мягонького, вроде кашки манной, а? Паровые котлетки согласен употребить, маслица несоленого, а?

— Не диетическая у меня столовая, дорогой мой гостенек, — ответила тетя Мотя, выходя из себя от возмущения.

— Тогда давай чайком побалуемся, — предложил Костя.

Это был первый случай, когда у тети Моти попросили чаю, она даже взвилась от нервов:

— Да его у меня сроду не было!

— Как, разве у тебя не чайная?

— Чайная, но без чая!