Китовый ус

— Тогда давай поговорим вприглядку, в последний-то разок. Уж больше не придется, верь мне, — продребезжал Костя и направился к столу, за которым всегда сиживал, и стал поджидать тетю Мотю.

Она тоже села, снова подперла руками щеки, теперь уж совершенно тяжелые. Смотрела она на Костю как на своего мучителя, который всю жизнь ее преследует, и не мелькнуло в ее душе в эти минуты ничего молодого, ничего доброго, даже сожаления.

— Опять кого-нибудь прибил? — спросила враждебно.

— Прибил.

— Кого же? Может, и меня когда-нибудь прибьешь?

— Что ты, милая? Ведь ты у меня как светлое пятно в жизни. Поверь…

— Да-а-а… — сказала тетя Мотя и мощно вздохнула. — Наверно, тогда, в последнюю встречу, сваляли мы с тобой дурака, — неожиданно призналась она.

— Твоя правда, мурмулька. Я же давно на свободе не жил, не обращался с юными девицами, не знал, как к ним подойти. Тебя, помнится, учил: не путай дело с чувствами. Учил ведь? Учил, а сам сорвался. Напортачил себе и тебе. Господи, неужели у тебя нет хотя бы водички? В горле першит, пересохло. Ну дай минеральной, только не щелочной, или фруктовой, но свеженькой, — капризным голосом наказывал Костя тете Моте, которая направилась к прилавку. — Ну тогда просто из крана…

— Да угомонись ты, сейчас молока принесу, — отозвалась тетя Мотя из-под прилавка.

— Молочко — это хорошо. Попью с удовольствием. Спасибо, я всегда тебе говорил: добрая ты душа, — сказал Костя, поднимая стакан. — А не холодное?

— Ох и занудой ты стал, не приведи господь, — покачала головой, а вернее, зашатала верхней частью туловища тетя Мотя.

— Пенсию хочу хлопотать, — сказал Костя, хитро сощурив глаза. — Всю жизнь работал, правда, под конвоем. Только не знаю, по какому министерству идти. По строительному ведомству проходил, по лесоповалочному, по горному, по дорожному, по деревообрабатывающему, с коэффициентом, учти, работа, — на этот раз он дребезжаще засмеялся. — Это я так, для настроения. Не нужна мне пенсия, не нужна как последний срок, жить мне осталось, чувствую, месяца два-три. Еле жив курилка. Так-то, — на минуту он замолчал, чтобы отхлебнуть глоток молока. — А коль так, то поехал я навестить родную свою дочь, Людмилку нашу. Хорошенькая обстановочка у них, Валентин так, ничего, вроде философ, заумник своего рода. Не обрадовались они мне, Людмилка так прямо и врезала: «Вам, папочка, что, тысячу рублей дать за то, что вы меня зачали? Валентин, достань ему тысячу рублей и пусть убирается вон отсюда!» С характером особа. А я вспомнил старый анекдот о том, как мичман-белогвардеец в Париже уходил от проститутки поутру на цыпочках, а она ему вослед: «Мосье, а деньги?» И рассказал ей анекдот и ответил Людмилке, как тот мичман: «Мадам, русские моряки денег не берут!»

Тетя Мотя побагровела вся, запыхтела, задохнулась прямо от возмущения:

— Так… я… по-твоему… Проститутка?

— Что ты, Мотенька, мурмулька моя, упаси тебя бог! Это же анекдот такой, при чем здесь ты? — взмолился Костя.

— Шут гороховый, — только и ответила тетя Мотя, сообразив, что действительно он рассказывал анекдот, не имея в виду ее.

— Неужели ты забыла, мурмулька: я же говорил, что это как раковина у моллюска! — воскликнул Костя, воздев руки к небу. — Забыла… Но вернемся к нашим деткам… Когда крикнула это Людмилка, Валентин не побежал за деньгами, а пригласил меня, угостил меня хорошим чаем, прощупал я его аккуратненько-аккуратненько, он хитрый, а я дошлый. Пофилософствовали мы, о материях высоких покалякали. Расстались мы по-доброму и спокойненько, — Костя язвительно произнес и растянул это слово «спокойненько», — так хорошо на душе у меня стало. Еду на лифте, подумываю, что, наверно, и на том свете теперь лифты есть, и подумалось еще: «И отчего это Мотенька моя не сделала тогда аборт?»

— Зачем ты явился, скажи мне? — обессиленно спросила тетя Мотя.

— Да попрощаться же с тобой, мурмулька.

— Прощай тогда.

— Прощай, — Костя поднялся и ушел.

А тетя Мотя прожила еще несколько лет, дождалась внучку. Но тоже заболела и поехала впервые в жизни в санаторий. У нее от тяжести тела стало неладно с венами и сосудами на ногах. Надо было ехать в санаторий и принимать там ванны.

Пришла она в ванное отделение в первый раз, села на диван, ждет вызова. Выскочила нянечка, взглянула с удивлением, должно быть на ее размеры, прощебетала:

— Заходите, я там все приготовила.

Тетя Мотя вошла в ванную, увидела на столе две бутылки кефира и темные очки, разделась, выпила спокойно, маленькими глотками кефир, потому что не раз слышала, как это полезно, надела очки и осторожно, потому что плескалось, устроилась в ванной. Пузырьки воздуха отрывались от стенок ванны, обволакивали тело тети Моти, покрывая его серебряным туманом, который приятно собирался на коже в блестящие шарики.

Хлопнула дверь, вошла, наверно, нянечка, послышался вдруг ее голос:

— Кто же кефир выпил?

— Я, — отозвалась из-за полиэтиленовой шторы тетя Мотя.

— Зачем? Я же купила себе, на обед собиралась идти.

— А я думала, что это процедура такая, — сказала тетя Мотя и, отодвинув штору, явила нянечке свое лицо в ее темных очках.