Китовый ус

Та с невообразимым хохотом бросилась вон, побежала по коридору, как полоумная, наконец, шатаясь от бессилия, ввалилась в сестринскую, и оттуда через несколько минут шел жизнерадостный, многоголосый от удовольствия визг. Спустя полчаса весь санаторий потешался над тетей Мотей, везде, где бы она ни появлялась, никто, даже хотя бы приличия ради, не мог сдержать себя от хохота.

Разъяренная тетя Мотя собрала вещи, нашла напоследок нянечку. Это была девчонка лет шестнадцати, проходящая практику учащаяся медучилища, и стояла она перед тетей Мотей, как провинившаяся школьница, но прыскала время от времени в кулак, распаляя ее до совершенной невозможности.

— Да я же не знала, что этот кефир не мне и что очки не надо надевать! Я же первый раз пришла на процедуру, — услышав слово «процедура», девчонка даже передернулась от рвущегося наружу хохота. — Ты мне объяснила? Нет. Так над чем же ты смеешься?

— Но вы так были смешны! — оправдывалась нянечка.

— Ах, смешны! Да ты знаешь, сколько я тебе этого кефира могу привезти? Целый МАЗ, вставить вам в окно шланг и залить к чертовой матери им ваш санаторий!!!

Такого оскорбления и такой насмешки тетя Мотя вынести не могла. Она вернулась домой совершенно больной, в тот же день ее отвезли на «скорой помощи» в больницу, откуда она уже не вернулась.

Год спустя Людмилка, Валентин и маленькая Надежда ехали через Изюм к морю. Они свернули с дороги, пришли на могилу тети Моти — та сильно осела, и Людмилка, взяв в машине саперную лопатку, собственными руками поправила холм, даже всплакнула, возлагая на него букетик цветов. Неизвестно, что она думала и чувствовала в тот миг, возможно, со стороны ей виделась она сама, такая сострадательная, такая заботливая и печальная, красивая молодая женщина.

Они ехали и в следующем году на юг, к морю, но не завернули на кладбище — надо было делать крюк от трассы, туда семь километров да назад семь, да еще не по очень хорошим изюмским дорогам.

Они очень торопились жить, потому что считали одним из самых больших, ко всем прочим, удобств жизни — ее скорость.

СЛЕПОЙ ДОЖДЬ

Дождь шел вторую неделю, и Дуняшка засиделась дома. В первый день ненастья, когда ее вместе с другими бабами ливень промочил до нитки, она даже обрадовалась: наконец-то выпал перерыв в уборке свеклы, такой нужный для домашних дел.

Она собрала на своем огороде почти все помидоры и засолила их. Дождь не унимался, в поле не ходили, и она, не тратя времени даром, срезала на грядках капусту. Рановато, подождать бы еще с месяц, до середины октября, а заквашивать и того позднее — в ноябре или даже в декабре; тогда она свежая и вкусная до весны, но Дуняшка подумала: господи, да сколько капусты нужно ей одной, — и заквасила в сентябре. А испортится прежде срока, что ж, можно будет взять миску-другую для борща у Анюты.

И помидоры засолены, и капуста заквашена. С картошкой она управилась еще в августе, когда готовилась уходить на свеклу. Только одно дело не довела до конца — не сменила на хате крышу. Солома прогнила, как дождь — так и полезай на чердак, расставляй там тазы да кастрюли, иначе небо лишь вздумает хмуриться, а на потолке уже проступают коричневые пятна, штукатурка отваливается…

Решила она покрыть хату шифером. Но знала бы она, какое это хлопотное дело, — не начинала бы. И никуда не денешься: стыдно уже под такой жить. Да вот еще беда: к кому ни подойдешь с просьбой — давай поллитровку. Привезли лесу на новые стропила — деньги не в счет, ставь бутылку; помогли распилить бревна на пилораме — тоже ставь. Мужику, конечно, такой порядок в радость, а Дуняшка ведь не мужик. Одним словом, куда ни повернись — ставь. Даже с Митькой, родным братом, без пол-литра разговора не начинай. Второй месяц делает он стропила с Васькой Михеевым, правда, денег не требует, но все равно — три раза тюкнет топором, а бутылку давай…

Раздумывая об этом, Дуняшка разрезала продолговатые темно-бурые тыквы и выбирала из них семечки. Тыквенные семечки она любила, и сколько б их ни лузгала, они ей никогда не приедались.

— Евдокия! Выдь на минутку! — закричал кто-то и забарабанил в ставень.

Накинув платок, Дуняшка вышла в сенцы, выглянула. В калитке стоял Васька Михеев в задубевшем от дождя брезентовом плаще. Лицо мятое, щетина торчит..

— Что ж ты стропила ничем не прикроешь? Разбухнут…

Васька постучал кнутовищем по стропилам, сложенным у забора.

— Эх, бабы, бабы, — пропел Васька. — Намокли, теперь и потянуть может…

— Как это потянуть?

— Да вот так, — он сделал руками какую-то замысловатую фигуру, — покрутить может…

— Что же теперь делать?

— Что? Да ничего. Сколько дней мокли. Высохнут, куда они денутся. — Васька махнул рукой, повернул к Дуняшке одутловатое лицо, и по тому, как он зачмокал губами и заморгал часто-часто, она догадалась, о чем дальше пойдет речь.

— Евдокия, ты бы авансом выручила. Полста за работу давать будешь, а сейчас дай пятерочку.

— Так бы и сказал сразу, — разозлилась она. — За пятерочками ходишь, а хату дожди сгноят. Когда закончишь стропила вязать? До белых мух тянешь?