Кюхля

Кучер почесал в затылке и пробормотал:

- Да уж не знаю, ваша милость, как тут быть. Велено.

- Кто велел? - спросил Вильгельм, не глядя на кучера.

- Григорий Андреевич велели давеча.

- Домой немедленно! - крикнул Вильгельм и в бешенстве двинулся к кучеру.

- Старика отпустить! - крикнул он опять тонким голосом.

- Это нам все едино, - бормотал кучер, - можно и отпустить.

Дома Вильгельм к обеду не вышел. Григорий Андреевич, узнав обо всем, имел серьезное объяснение с Устиньей Карловной.

- Так нельзя. Вильгельм должен был ко мне обратиться. Это называется подрывать в корне всякую власть дворянскую.

Два дня отношения были натянуты, и за обедом молчали. Потом сгладилось.

Через неделю Вильгельм призвал к себе Семена. Семен пришел в своем кургузом синем фраке. Вильгельм с отвращением оглядел его одежду.

- Семен, у меня к тебе просьба. Сделай милость, позови ко мне деревенского портного. Он сошьет тебе и мне русскую одежду. Ты шутом гороховым ходишь. Сапоги добудь мне.

Через пять дней Вильгельм и Семен ходили в простых крестьянских рубахах и портах. Они сшили себе и армяки.

Григорий Андреевич пожимал плечами, но не говорил ничего.

- Барин чудачит, - фыркала девичья.

Вильгельм не смущался.

Скоро Вильгельм стал ходить на деревню. Глинкам принадлежали две деревни: в двух верстах от усадьбы лежало Загусино, деревня большая, опрятная, а верстах в пяти, в другую сторону, Духовщина. Вильгельм ходил в ближнюю, Загусино. Староста, высокий и прямой старик, Фома Лукьянов, завидев барынина брата, выходил на крыльцо и низко кланялся. Фома был умный мужик, молчаливый. Устинья Карловна звала его дипломатом. К Вильгельму относился оп почтительно, но глаза его, маленькие и серые, были лукавы. Деревня пугливо шарахалась от барина. Только один старик встречал его ласково. Это был Иван Лотошников, старый деревенский балагур и пьяница. Ивану было уже под семьдесят, оп помнил еще хорошо Пугачева и раздел Польши. Жил он плохо, бобылем, был плохим крестьянином. С ним Вильгельм подолгу беседовал. Старик пел ему песни, а Вильгельм записывал их в тетрадь. Уставив глаза в окно, Иван заводил песню. Пел он, что ему приходило в голову. Раз он пел Вильгельму:

А у нас по морю, морю,

Морю синенькому,

Там плывет же выплывает

Полтораста кораблей.

Вот на каждом корабле

По пятисот молодцов,

Гребцов-песенников;

Хорошо гребцы гребут,

Славно песенки поют,

Разговоры говорят,

Все Ракчеева бранят...

Иван огляделся по сторонам, хитро подмигнул Вильгельму и понизил голос:

Во, рассукин сын Ракчеев,

Расканалья дворянин;

Всю Расею погубил,

Он каналы накопал,

Березки насажал...

- Откуда ты эту песню взял? - удивился Вильгельм.

- А сам не знаю, - отвечал Иван, - солдат нешто проходил, сам не знаю, кто такой из себя.

"Вот тебе и листы тургеневские, - подумал Вильгельм. - Сами обходятся".

- Хочешь, я тебе про Аракчеева скажу стихи? - спросил он Ивана.

И он прочел ему протяжным голосом:

Надменный временщик, и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей,

Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!

Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы?

Что власть ужасная и сан твой величавый?

Ивану стихи понравились.

- Кимвальный звук, - повторил он и покачал головой. - Верно, что так. Ты, што ль, сам сложил иль где слыхал?

- Это мой друг сочинил, - сказал гордо Вильгельм, - Рылеев его фамилия.

Стихи заняли Ивана чрезвычайно.

- В Ракчееве главная сила, - таинственно сказал он Вильгельму. Однова человек проходил, говорил, что Ракчеев царя опоил и всю Расею на поселение пустил. И будто у царя зарыт указ после смерти всем крестьянам делать освобождение, ну, - место один Ракчеев знает. Все одно пропадет.

- Аракчеев, это верно, влияет на царя, - сказал Вильгельм. - Это его злой демон; но сомнительно, чтобы царь имел такое завещание.

- Мы ничего не знаем, - сказал Иван, - люди говорят. Все одно. Может, и нет завещания. Ты, я знаю, - Иван хитро ему подмигнул, - все про хрестьян бумажки пишешь. Для чего пишешь? - спросил он его, сощуря глаза с любопытством.

Вильгельм пожал плечами:

- Я простой народ люблю, Иван, я вам завидую,

- Ну? - сказал Иван и покачал головой. - Неужели завидуешь? Что так?

Вильгельм никак не мог ему растолковать, почему он завидует.

- Нет, - строго сказал Иван, - ты барин хороший, но завидовать хрестьянству это смех. Нешто солдат еще - тот может завидовать, да клейменный, каторжный. Те на кулаке спят. А тебе завидовать хрестьянству обидно. Это все одно, что горбатому завидовать. Нет хрестьянству хода. А тебе што? Чего завидуешь?

- Я не то сказал, Иван, - проговорил задумчиво Вильгельм, - мне совестно на рабство ваше глядеть.

- Погоди, барин, - подмигнул Иван, - не все в кабале будем. Пугачева сказнили, а глядь - другой подрастет.

Вильгельм невольно содрогнулся. Пугачев пугал его, пожалуй, даже более, чем Аракчеев.

- А ты Пугачева помнишь? Расскажи о нем, - спросил он, насупясь, Ивана.

- Не помню, - неохотно ответил Иван, - что тут помнить? Мы ничего не знаем.

II