Кюхля

Саша дома сидел мало, был, по обыкновению, в кого-то влюблен и разъезжал по гостям. Возвращаясь ночью, он поднимал с постели Вильгельма и рассказывал, рассуждал без конца, с таким видом, как будто если бы подождал до утра, то мировой порядок от этого пострадал бы. Ему едва минуло двадцать два года, а запаса жизни было лет на двести. Он был поэт и писал стихи звучные и легкие, давались ему они очень легко, не так, как Вильгельму, который иной раз по целым ночам за ними просиживал. Саша задумывался, глаза его темнели, он начинал шагать из угла в угол, плавно дирижировал правой рукой, потом присаживался, сидел с полчаса и бежал к Вильгельму читать новые стихи. Сближала Вильгельма с Сашей и любовь к Грибоедову. Грибоедов приходился родственником Саше, и Саша с детских лет его любил и побаивался.

- Ты понимаешь, - говорил он Вильгельму, - дерзость в нем необычайная. Он раз при мне чуть не идиотом обозвал в театре полицеймейстера. Так тот ни слова в ответ ему сказать не мог - так изящно все было выражено.

Вильгельм с огорчением, но снисходительно говорил ему:

- Ты его судишь, милый, поверхностно.

Собирались часто у Саши друзья, гвардейцы. Саша был хороший товарищ. Его в полку любили. Появлялись жженка, пунш, аи, было шумно. Саша любил песни, у него много пели. Начинали с "Соловья":

Соловей мой, соловей,

Голосистый соловей!

Ты куда, куда летишь?

Где всю ночку пропоешь?

Вильгельм любил эту песню - слова были Дельвига. Дельвиг написал эти стихи, думая о Пушкине. Голосистый соловей был Пушкин. Вильгельм подтягивал, хотя и фальшивил. Потом переходили на более веселые:

Слуги все жандармы,

Школы все казармы...

И Саша притопывал ногой:

Князь Волконский баба

Начальником штаба.

Появлялись карты, но играл Саша не всерьез, ему скоро надоедало, и усатый Щепин-Ростовский, игрок суровый, испытанный, говорил ему с досадой:

- Эк, братец, что ж ты мечешь направо, коли нужно налево. Играть с тобой нет сил.

Под утро уставали, мрачнели, и Саша, серьезный, бледный, затягивал гимн, наподобие марсельского, тот самый, за сочинение которого уже четыре года сидел в своей деревенской ссылке Катенин:

Отечество наше страдает

Под игом твоим, о злодей!

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей,

И все под конец гремели дружно, а пуще всех старался Вильгельм:

Свобода! Свобода!

Ты царствуй над нами.

Ах! лучше смерть, чем жить рабами,

Вот клятва каждого из нас.

У Саши жилось веселее, чем у Греча.

VII

Денег у Вильгельма не было, он даже обносился и иногда по ночам вздыхал долго. Саша знал, отчего Вильгельм вздыхает, это совпадало по времени с получкой писем из Москвы: у Вильгельма была невеста, которую он не хотел обрекать на нищету. У Саши деньги водились, но Вильгельм у него не занимал и уже раз серьезно из-за этого с ним повздорил. А между тем в последнее время отношения у Вильгельма с Гречем попортились. Булгарин же его прямо из журнала выживал и печатал только по настоянию друзей, и Вильгельм сидел без карманных денег, на сухарях. Положение было отчаянное.

Раз утром Вильгельм с Сашей сидели за чаем. Колокольчик прозвонил. Семен доложил:

- Вильгельм Карлович, вас человек один спрашивает. Вошел пожилой слуга, поклонился, спросил, здесь ли живет коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, и подал пакет.

- От Петра Васильевича Григорьева.

- От кого? - переспросил Вильгельм. Человек повторил.

- Не слыхал, - удивился Вильгельм и вскрыл пакет. Из пакета выпала кучка ассигнаций. Вильгельм разиня рот смотрел на них.

Он стал читать, и изумление изобразилось на его лице. - Что такое? спросил Саша.

- Ничего не понимаю, - повернул к нему вылупленные глаза Вильгельм. Прочти.

Письмо, написанное старинным почерком, дрожащей, по-видимому старческой рукой, было такого содержания:

"Милостивый Государь

Вильгельм Карлович!

Ваш покойный батюшка был мне благодетель. Я оставался ему должен тысячу рублей долгое время: обстоятельства лишили меня возможности заплатить сей долг; теперь же препровождаю к вам сию тысячу рублей и покорнейше прошу принять вас уверения в истинном почтении, с которым честь имею быть ваш, милостивый государь

Вильгельм Карлович!

всепокорнейший слуга Петр Григорьев.

С.-Петербург, сентября 20 дня 1825 г."

- Ну что же, - весело сказал Саша, - очень благородный поступок!

Вильгельм пожал плечами:

- Да я никакого Григорьева не знаю.

- Что ж, что не знаешь, твой отец его, верно, знал.

- Я никогда такого имени у нас в семье не слыхал. Вильгельм подумал, посмотрел подозрительно на слугу

и сказал ему:

- Я этих денег принять не могу. Я Петра Васильевича не имею чести знать.

Слуга спокойно возразил:

- Велено оставить. Ничего не могу знать. Вильгельм беспокойно огляделся и задумался.

- Нет, нет, - сказал он подозрительно, - здесь, может быть, недоразумение какое-нибудь.

- Какое же здесь может быть недоразумение, - возразил Саша, - когда твое имя здесь довольно ясно написано.

- Не понимаю, - пробормотал Вильгельм.

- Мой совет, Вильгельм, - сказал Саша, смотря на него ясными глазами, - не обижать человека, совершившего благородный поступок, отказом, а принять.