Кюхля

Он был все тот же, высокий, с мрачным выражением на смуглом лице, с сросшимися бровями и огромными усами. Улыбка блуждала на его губах сардоническая. Лоб его был закрыт черной повязкой, кавказская пуля сидела там. Принял Вильгельма он прекрасно, да и все сидящие в диванной ему обрадовались. Кругом сидели Рылеев, Бестужев, еще несколько гвардейских офицеров, среди них высокий, с красным лицом, Щепин-Ростовский, да еще Вася и Петя Каратыгины, ученики Катенина, из которых Вася был уже восходящим светилом Большого театра, а Петя, с его быстрой сметкой и смешливостью, обещал быть некогда недурным водевилистом, если не характерным актером. Здесь же сидели Греч и Булгарин. Настроение у всех было повышенное. На столе стояли вино и фрукты. Бестужев и Щепин сидели в расстегнутых мундирах и курили из длинных трубок. Рылеев попросил Васю и Петю Каратыгиных продекламировать из какой-либо трагедии.

Вася встал, принял позу трагического актера и начал читать монолог Вителлии из "Титова милосердия" Княжнина. Петя встал напротив - в такой же позе. Читал певучим голосом, повышая его к концу строк и жестикулируя в конце периодов:

Друзья! участники Вителлиина мщенья

И прекратители всеобща униженья!

Расторгнем узы сограждан!

Скажите, римляне, на то ль живот вам дан,

Чтобы, возвышенным в теченье многих веков

Трудом богам подобных человеков,

Вне римских стен царей себе рабами зреть,

А в Риме пред своим властителем робеть?

Тотчас же Петя, мрачно скрестив руки на груди, ответил монологом Лентула:

Пускай рабы его целуют руку.

Но в ком хоть искра есть

Души благорожденной,

И кем хоть мало правит честь,

Тот, гневом воспаленный,

Не могши ига несть,

От ярости трепещет

И в сердце гром на Тита мещет.

Вдруг он схватил стоявшую в углу Сашину шпагу и, ловко извлекши ее из ножен, протянул вперед:

Се меч - вина свободы сограждан!

Отечества спаситель!

Тиранов истребитель!

Коль есть еще меж вас, кому дух робкий дан,

Кто, сердцем трепеща, от страха унывает

И к понесению преславных толь бремен

Довольно сил в себе не ощущает,

В сей час от нас да будет удален,

И, ко стопам повергшися владыки,

Изменник гнусный все явит,

Чем мы стремимся быть велики.

Рылеев с удовлетворением смотрел на юношей. Якубович пыхтел чубуком, мрачно насупившись. Саша, приоткрыв рот, прислушивался к высоким голосам. Петя кончил, понизив голос до яростного шепота:

А тот, кто рабство с гневом зрит

И кто к тиранству полн гнушеньем,

Кто хочет с нами славы в храм,

Тот нашим да явит глазам

Меча свирепым изверженьем

Ужасный свой тирану дух.

Все захлопали. Вася и Петя, внезапно оробев, уселись на диван и неловко приподнялись, кланяясь на хлопки. Рылеев прошелся по комнате и провел рукой по волосам.

- Пускай рабы его целуют руку, - повторил он. Булгарин вдруг сказал, оттопырив губы:

- Варвара мне тетка, а правда сестра. Вкусу здесь я не нахожу, ясновельможные, "свирепое извержение" - что за выражение.

Рылеев подошел к нему и сказал вдруг, краснея:

- А ты, Фаддей, в последнее время находишь вкус в другом - целовать руку. Подожди, если революция совершится, мы тебе на твоей "Северной пчеле" голову отрубим.

Булгарина покоробило. Он засмеялся хрипло:

- Робеспьер Федорович, об одном молю, поднеси мне в смертный час портерную кружку.

Кругом засмеялись. Рылеев забыл о Булгарине, прохаживался быстро по комнате, о чем-то думая. Потом он сказал, обращаясь к Бестужеву:

- Пора оставлять пение певцам. Жуковский и сам справится. Должно писать нам песни шуточные, пусть ходят в народе: для нас трагедия, для народа шутки - не до шуток доведут. Время легкой поэзии миновало.

- Да, - процедил Бестужев с сигарой в руках. - Жуковского из дворца калачом не выманишь. Занимается; там с фрейлинами романтизмом дворцовым. Хотите, скажу вам нечто?

Он стал в позу, шпоры его брякнули. Он начал декламировать, подражая Жуковскому, слегка подвывая и подняв кверху глаза:

Из савана оделся он в ливрею,

На пудру променял свой лавровый венец,

С указкой втерся во дворец,

И гам, пред знатными сгибая шею,

Он руку жмет камер-лакею...

Бедный певец!

Греч засмеялся и захлопал в ладоши:

- Браво, браво. Ведь вот напечатать такое. А то Хвостова печатай разрешается, а чуть дело - нельзя.

- Вы еще долго пробудете здесь, Александр Иванович? - спросил Вильгельм Якубовича.

Якубович мрачно пожал плечами:

- Я не волен в своей судьбе, Вильгельм Карлович. Вошел слуга и подал какой-то пакет Якубовичу. Якубович вскинул черные брови, распечатал, пробежал глазами бумагу и побагровел.

- Не угодно ли! Запрос официальный, почему не уезжаю к месту службы на Кавказ. А им отлично известно, что я здесь от раны лечусь. - Он притронулся рукой к черной повязке своей. - Для службы тирана подставлял я свой лоб, и наградою мне гонение и позор.

Он вытащил из бокового кармана полуистлевшую бумагу. Это был приказ о переводе его из гвардии.

- Только Александр Павлович да холоп его Аракчеев полагают, что карбонарии зарождаются самопроизвольно. Царь сам их создает. Вот такими пилюлями.

Рылеев подошел к Вильгельму.

- Вильгельм Карлович, по "Полярной звезде" дела есть. Нужно завтра увидеться. Стихов нет ли? Стихи нужны.

ДЕКАБРЬ

I