Киж

Половицы коридора, которым дикий офицер гнал захваченных журналистов, частью были разобраны, открывая взору сырые подвальные бездны, частью же иссохли и обветшали до того, что едва не проламывались под ногами. Потолок почернел и покрылся ржавыми пятнами подтеков, штукатурка на стенах растрескалась, вспучилась и осыпалась до того, что местами оголилась кирпичная кладка, и все же здесь чувствовалось тление воинской славы. В начале коридора, возле пустующей "тумбочки" часового, было распластано по стене щегольское алое бархатное знамя с тяжелыми золотыми кистями и надписью "За Родину!". Правая стена была трогательно декорирована фанерным стендом под пенопластовой шапкой "Боевой листок", к которому, что самое странное, действительно был приколот довольно свежего вида листок с крупным наклонным заголовком "Не замай, дай подойти!", старательно намалеванным оранжевой гуашью, обведенным для пущей яркости ультрамариновой тушью и посыпанным для окончательной красоты новогодней стеклянной пудрой. За стендом, до самого конца стены, шел нескончаемый ряд картин, на которых не совсем пропорционально, но узнаваемо были изображены такие герои Родины как Никита Кожемяка, Александр Невский, Дмитрий Донской, Минин и Пожарский (слившиеся в сознании художника так же неразрывно, как Станиславский и Немирович-Данченко), Суворов-Рымникский, Голенищев-Кутузов, адмиралы Нахимов и Истомин, генералы Скобелев и Брусилов, красные военачальники Гражданской войны Чапаев, Котовский, Буденный, Щорс и, конечно же, все вообразимые персонажи войны Отечественной от какого-нибудь Вити Коробкова до маршала Жукова. Портреты героев перемежались масштабными батальными полотнами, срисованными с популярных открыток: "Бой Челубея с Пересветом", "Полтавский бой", "Бородинская битва", "Оборона Севастополя" и т.д. Но особенно поразило Филина окончание этой батальной галереи, ибо ее торец непосредственно за героями Афгана и локальных войн венчал огромный портрет человека, которого нельзя было не узнать, несмотря на диспропорции и явное старание приукрасить бедную действительность. На портрете был изображен гвардии капитан Свербицкий в зеленой гусарской форме с красным ментиком и медвежьей шапке, с обнаженной саблей, на вздыбившемся коне. При виде этого нескромного, но выразительного полотна Филин оступился о какую-то неровность, припал на колено и занозил ладонь о половицу.

- Нравится? - застенчиво спросил его капитан, подавая свободную от пулемета руку. - Это я сам, маслом. По клеточкам скопировал картину Жерико и пририсовал собственную голову. Боевые действия пока идут вяло, и свободного времени у личного состава навалом. Вы не ушиблись?

- Пожалуй, нет, - поднимаясь, сказал Филин и вдруг понял всю мятущуюся душу капитана. - Вы, случаем, стихов не сочиняете? - осторожно поинтересовался он. - Денис Давыдов любил сочинять батальные стихи.

- Как вы угадали? - Свербицкий зарделся, и Филин с удивлением увидел, что, несмотря на крайнюю запущенность, это совсем молодой человек. Действительно, я написал огромную поэму "Кавалергарды", посвященную знаменитой атаке конной гвардии под Аустерлицем, но редакция вашей газеты ее забраковала, поскольку я в ней якобы проповедую идеи шовинизма и национальной розни. То же самое произошло с моими поэмами "Полтава" и "Бородино", а жаль, мне так хотелось услышать мнение специалистов. "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." Кстати, вы разбираетесь в поэзии?

- Неплохо, - в свою очередь, краснея, признался Филин, пока Бедин изучал окна на левой стене коридора, едва пропускающие дневной свет сквозь зазоры толстых досок. - Я закончил отделение поэзии Литературного института и баловался лирикой, пока не понял, что это пустое.

- Да, - потемнел лицом Свербицкий, - если бы Родине не угрожала такая страшная опасность, я бы не видел для себя лучшей доли, чем свободные занятия поэзией, живописью, разведение цветов и воспитание детей. Увы, в эту страшную годину кто-то должен взять на себя бремя ответственности и обагрить руки подлой кровью врага. Не ради себя, нет, не ради себя.

После этих слов капитан спохватился, что один из этих предполагаемых извергов, в чьей подлой крови он собирается обагрить руки, стоит сейчас перед ним, и нахмурился.