Клад

Постепенно Марат перестал видеть сны. Сперва они сделались быстрыми, рваными, куцыми – не поднимешь и не соберешь. После – глухими, упрямыми и неуклюжими. Они утыкались в него мокрой мордой, сопели угрюмо и подыхали, навалившись тушей на грудь, точно выбросившиеся на сушу маленькие киты. Когда они перемерли, Марат с облегчением вздохнул и стал увлеченно учиться обрядам частичного умирания – каждые сутки на треть. Или же третью себя? Разница невелика, пришел к заключению он и задался вопросом: может, это и есть наша цель – не жить все больше и больше, не жить все честнее, покорнее, чем давалось удачливым предкам? Может быть, наша жизнь – всего только крошечный палец в ране от жизни чужой, разнообразно, давно и сполна прожитой другими? Мертвый отрезанный палец в хлещущей яростью ране, на которую Богу не хватило терпения (или стыда), чтобы заткнуть подходящим тампоном и перетянуть жгутом. Отрезанный палец с безымянного трупа истории – вот мы кто. Те, на кого не хватило легенды. Те, кто дышит отравой сомнений. Те, кто смотрит войну и беду уже только по телевизору – даже ту, что стучится к нам в дом, когда дома нас нету. Те, кто смеется – навзрыд. Те, кто лечит себя от тревог тавтологией действий и слов, засоряя повторами будни и глотая зевотой их смысл.

Странное дело, но он перестал видеть сны, чтобы видеть сплошные кошмары. И главным кошмаром была для него мысль о том, что он умирает всего лишь на треть.

Выходит, в остатке всегда остается две трети. Две трети на чистую, честную жизнь.

Такой вот расклад. Такой вот расклад, вашу мать!..

Палец в ране легонько крутнулся, выдавив капельку крови.

Марат посмотрел на ладонь. Кровь была настоящей. Как, впрочем, и боль. Как и, мать вашу, жизнь…

Пловдив, 1 июня 2014

И будет лето… Рассказ

Обычно горы молчали, так что беда подступала внезапно. И тогда людям приходилось заново пробивать тропы, разбирая завалы из камней, снега и грязной земли. Случалось, оттуда доставали изувеченные останки животных и вчерашних путников. Часто их все же опознавали, и чей-то род понимал, что стал беднее.

Потом горы опять молчали, глядя свысока на то, как отчаявшиеся уходят прочь в низину или идут за перевал, где земли было больше. Они шли в батраки и, конечно, знали об этом.

Иные, самые нетерпеливые и бедовые, отправлялись в абреки, промышляя разбоем и рискуя жизнью – своей и тех, кого они грабили. За кровь платили кровью, как платили ею за угнанного коня или поруганную цепь над чьим-то очагом.

От мести бежали тоже, чаще за перевал, срываясь со скудной земли всей семьей, всей фамилией. И почти всегда горы молчали, и никто не ведал, когда они заговорят…

Что-то толкнуло его в бок, и он проснулся. Дед уже спустил ноги на пол, клюка прошуршала по циновке и нащупала точку опоры. Дряблый свет от очага мешал по стенам тени.

– Сын Хамыца все видел. Тот, немой… – сказал младший дядя, и тут он разглядел его – в двух шагах от нар.

Новый дед жарко вздохнул, выбросил вперед руку, выхватил у сына ружье и поднес ствол к носу. Потом облегченно прохрипел:

– Слава небу!.. Святой Уастырджи не позволил тебе…

– Слава небу, – отозвался дядя.

Они немного помолчали. Мальчишка крепче вжался в циновку и снова опустил веки.

– Где ты их оставил? – спросил старик.

– У Синей тропы, – сказал дядя. – Только те уже узнали. Батраз его язык разбирает.

– Своди их к реке и спеши сюда.

Мальчишка услышал удаляющиеся шаги, дедова палка ударила его по ребрам.

– Просыпайся.

Он поднял веки. Глаза старика неясно сверкали, как теплая вода в деревянной кадке у ног.

– Поднимай дом. Собери детей. Будете помогать афсин[7]. Мальчишка вскочил, метнулся в центр хадзара, вынул погасшую лучину из подсвечника, разжег ее в очаге, вставил обратно. На женской половине заплескалось движенье. Он оглянулся и поймал кивок старика. Сжал кулаки и закричал что есть мочи. Хадзар наполнился криком и вытолкнул его во двор, в жидковатую темень.