Клад

— И освобождает от них, — возразил Доктор. — Особенно в нашей буче, боевой и кипучей. Иногда это грустно, но, поверьте, приходит час, когда ясно понимаешь — с собой ничего не заберешь. Не стоит предаваться иллюзиям фараонов. Зачем, скажем, мне, человеку одинокому, удаляясь по черной трубе в мир иной, видеть, как дворовые мальчишки рвут снимки моих близких или мусорщик заталкивает лопатой в свою благоуханную автомашину мои последние пожитки? Нет-нет, уходить нужно скромно, не обременяя ближних своим движимым и недвижимым… Кстати, это бывает и чревато. Вот почтенный Захар распорядился домом, и уже возникла ситуация. Вы заметили?

— Признаться, особой ситуации я не заметил. Только Фросе хлопоты.

— Вот именно, хлопоты.

— Но она компенсирована приездом внучки.

— Да, парадокс жизни. Даже недвижимое имущество способно подвигнуть… Впрочем, я бы не хотел злословить, а вы?

— Ничуть.

— Вот и отлично. Пусть делят на троих. Ха-ха! Интересно, в связи с новшествами у магазинов этот термин уйдет из обихода?

— Не знаю.

— Я тоже. Судьба слов загадочна, как и судьба людей. Раньше металл измерялся в тоннах, а теперь, кажется, в децибелах, а?

— Вы не отрываетесь от жизни, Доктор.

— Напротив, это она слишком навязчива. Жизнь, в сущности, бесконечный телесериал. Жаль, что не придется увидеть последних кадров. Может быть, поэтому я и не держу телевизор. Но я не хочу вас задерживать, дорогой Саша.

«По-моему, он впервые назвал меня по имени, раньше я был только молодой человек».

— Я не спешу, Валентин Викентьевич.

Кажется, и Доктору обращение понравилось.

— И прекрасно, — сказал он, потирая руки. — А теперь вопрос, если хотите, политический, даже провокационный, вы выпьете рюмочку коньяку, а?

— Шутите?

— Почему же?

И старик как-то крадучись, почти на цыпочках, подошел к шкафу, отворил дверцу и, согнувшись, погрузился внутрь, в недра. Саше показалось, что он роется в белье, и невольно вспомнился Плюшкин с легендарным ликерчиком. Но Доктор извлек из недр отнюдь не склянку с мухой, а бутылку дорогого и по нынешним временам редкого коньяка.

— Ну как? — спросил он с гордостью.

— Может быть, не стоит? — возразил Саша для приличия.

— Именно стоит, — заверил Пухович убежденно и продолжал священнодействовать. Так же на цыпочках подошел к столу и достал из тумбочки два, несомненно хрустальных, бокала.

— Ну, молодой человек, откупорьте сосуд, выпустим джинна из бутылки. А я пока лимончиком займусь. У меня есть и лимон. Приобрел на рынке.

Разливал старик сам, и Саша заметил, что рука его дрожит — то ли от старости, то ли от волнения.

— Чем же нас потчуют, однако?

Он приблизил тонкие ноздри к краю бокала, вдохнул медленно, оценивая запах, и опустил веки.

Саша ожидал очередного одобрения, но Доктор покачал головой и открыл глаза.

— Увы!

— Не то?

— Не то. По вашему лицу я вижу, что вы не знаток. Вы, конечно, дитя портвейна? «Три семерки» предпочитали трем звездочкам? А я был ценителем. Мне привозили коньяк из Еревана. «Арарат», «Двин»… Да, это были совсем не такие напитки. Вы знаете, что Черчилль пил армянский коньяк?

— Приходилось слышать. Однако по поводу чего мы роскошествуем? Пусть это не «Двин», но стоит-то недешево.

— Не думайте о деньгах, Саша. Вот ваш бокал.

Пашков взял бокал и потянулся к Доктору, но тот остановил его руку.

— На поминках не чокаются.

— Разве мы продолжаем поминки?

— Разумеется. Пусть наш тост послужит некоторым утешением почтенному Захару в лучшем мире.

— Разве и в лучшем мире человек нуждается в утешении?

— Не вижу мира, который мог бы избавить нас от страданий.

— Захару, однако, в нашем было неплохо. Если бы вы его хоть раз увидели…

— Саша! — с недоумением пожал плечами Доктор. — Неужели и мог пригласить вас помянуть незнакомого мне человека?

— Вы знали Захара?

— Представьте! Хотя и подзабыл. Но вы помогли мне вспомнить его. Он действительно был счастливчиком, этот Захар. Пуля прошла буквально в полусантиметре от… Короче, если бы немецкий автоматчик взял чуть-чуть правее, Захар навсегда бы утратил мужские достоинства, а возможно, и жизнь. Но немец смазал, а я, напротив, хорошо знал свое дело, и вот мы поминаем Захара почти на полвека позже. Разве за это не стоит выпить? Берите лимончик, Саша.

Доктор поставил блюдце с тонко нарезанным лимоном прямо на диван, рядом с Пашковым.

— Вы оперировали Захара?

— Да, пришлось немного поковыряться в ране. Ха! Полные штаны крови, представляете?

— Не представляю Захара партизаном.

— А меня? Впрочем, меня вскоре переправили через линию фронта.

— Удивительно. И Фрося ничего не знает?

— Откуда? Если бы не вы… Я сам сижу и ушам не верю. Бой у моста, сорок первый… Вспоминаю: путевой обходчик, прикрывал нас… Под ножом он ужасно матерился и все повторял: «Сожгут хату, мать их разэтак…» Сколько я их резал, а вот этого вспомнил, надо же!

— Значит, вы воевали. А когда же вас репрессировали? Не в тридцать седьмом?

— Нет, это после войны случилось. Но простите, Саша, арест — не самая любимая тема моих воспоминаний. Да-да, не самая любимая.

— Прошу прощения.

— Нет-нет! Сначала штрафную.

— Не возражаю, Доктор.