Клад

— Я люблю тебя, — сказал он неуверенно.

— Не нужно об этом. Согрей меня. Мне холодно.

Он приник к ней. Она не отклонилась.

Потом, задыхаясь, он уткнулся лицом в подушку.

Она лежала, дыша тихо и ровно.

Он повернулся на спину.

Хотел сказать, глядя на тень от люстры:

На озаренный потолок
Ложились тени.
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

Но сказал проще и искренне:

— Люблю. А ты?

И ясно увидел в темноте, как она повела головой.

— Кого же ты любишь?

— Федора.

Это имя он не ожидал услышать никогда.

— Разве не Генрих… отец?

— Нет.

Федор?! Длинноволосый, похожий на Христа художник из киногруппы казался не от мира сего. И никаких заметных знаков внимания Вере…

— Федор?

Снова она повела головой, но теперь уже сверху вниз.

В спальне вдруг шевельнулась девочка. Вера вскочила и бросилась туда.

Саша встал и оделся. Галстук сунул в карман. Она вышла в халате.

— Спит?

— Да, наверно, приснилось что-то.

— Извини, что я… на Генриха. Ведь у Федора…

— Я знаю. Не нужно об этом. Идите, Саша, я боюсь, Ирочку опять разбудим.

— Если я буду нужен, скажи.

— Хорошо. Идите.

Он шел зимней ночной улицей, не замечая мороза, шел скорее ошеломленный, чем обрадованный «победой». В который раз он оказался глупым и слепым. Ревновал к Генриху, обычному бабнику, любителю подобрать без особых усилий «что плохо лежит», и в упор не заметил Федора. Больше того, пропустил мимо ушей прямое его признание. Правда, это позже случилось, после съемок, и Саше в тот момент не до любовных историй было.

Это произошло, когда полностью рухнул его новый сценарий. Рухнул неожиданно, когда уже, хоть и не без потерь, одолел несколько незабываемых этапов, называемых вариантами, и режиссер с будущим директором даже прикидывали предварительную смету. Тут и произошло…

К худсоветам Пашков притерпелся, знал, что говорят там вещи ужасные, но потом все как-то образуется, и потому не сразу понял, что на сей раз вещи ужасные есть подлинно ужасные и не образуется ничего. Впрочем, ужасного было поначалу не так уж много! Вроде бы разыгрывалась обычная игра, когда умные дяди и тети высказывают несмышленышу горькие истины, а потом сходятся на том — что же взять с неразумного, раз он не Феллини? Все, в общем-то, «не Феллини» — картина будет «не Феллини», и замысел, и сценарий, и режиссер. «Не Феллини», но все-таки и не студия Довженко. Что-то есть… Так что с Богом! Снимайте свою «нетленку».

И в тот роковой день обычные благоглупости катились, казалось, своим чередом. Дама в замше сказала задумчиво, что острота сюжета повредит внутреннему смыслу замысла и нужен другой ритм, это не вестерн, нужно дать возможность зрителю не только сопереживать, но и поразмыслить. Мужчина с трубкой, напротив, счел, что будущей картине не хватает динамики, и почему это мы, черт возьми, не можем совместить ритм с мыслью? Нет, не видать нам успеха, пока не научимся профессионализму. И сколько можно предавать анафеме вестерн! Представитель рабочего класса заявил, что он и сам не Феллини, но твердо знает, что искусство должно воспитывать, и тут старшие опытные товарищи должны помочь молодому. Саша все еще считался преступно молодым, ему даже до сорока нескольких месяцев не хватало!

Выступление представителя трудового коллектива он выслушал, как и другие выступления, с пониманием и признательностью. Все шло рутинно, по накатанной схеме.

Но вот…

Новый выступающий сидел позади Пашкова, худсовет проходил в холле, и каждый расположился там, где досталось кресло. Этот оказался в дальнем углу, однако вначале Саша даже не обернулся, слышно было нормально, а фамилия выступающего — Заплечный — показалась забавной, но и только, ничего не сказала, он уже привык, что на обсуждениях присутствуют и выступают люди, о существовании которых не подозревают даже большинство кинематографистов, не говоря уже о зрителях.

— Товарищи! Я вас не понимаю…

Непринужденную обстановку сменило напряженное молчание. Мужчины почему-то подтянули ноги, а женщины поправили юбки на коленях.

— Я не понимаю, почему наше обсуждение происходит в некой безвоздушной атмосфере, в своего рода колбе, наполненной формально-эстетическими построениями.

Саша простодушно улыбнулся безвоздушной атмосфере и колбе с построениями, остальные нахмурились.

— Я призываю вас на свежий воздух, туда, где кипит реальная жизнь. Повседневная советская жизнь, которой я не ощущаю здесь, на нашем совете, и, увы, не вижу в сценарии. И я хотел бы обратиться к автору и спросить: где вы видели людей, подобных вашим героям? У нас? Не верю. Я лично таких «героев» никогда не видел и будущей картины тоже не вижу.

Теперь уже обернуться пришлось, и Саша увидел человека, который заметно отличался от других присутствующих. Все были в основном равнодушны, некоторые лениво-доброжелательны, и только этот смотрел на Пашкова так, будто Саша только что вытащил у него из кармана туго набитый бумажник.