Клад

Шутки, анекдоты прямотой и сочностью не уступали загибам Петра Великого; невольно вспомнилась мне бравада десятилетних мальчишек в нашей школьной уборной. Хозяева хохотали, я из вежливости улыбался. Кое-что даже вставил в разговор, правда, не вполне в том стиле; немного, вроде, и посмешил. Все шло своим чередом. Они пили полстаканами, я маленькими глотками, закуска, хоть не «на ура», но шла.

С ритуальной неизбежностью наступила песенная пора. Николай достал из-за ширмы гармонь… Пели и про «горе горькое», и про «молодого краснофлотца», и про «тех, кто командовал ротами». Пели, поднимали тосты.

Наконец, Коля перешел к любимому:

Ах, Семёновна, трава зелёная…

Что-то есть в этой «Семеновне» забубенное, и хватающее человека, если можно так выразиться, за самое глубокое нутро. Особенно, когда шумит в голове, и уже не чувствуется никакого сивушного запаха, ни табачного дыма, не замечаешь ни грязи, ни объедков на столе, и улыбка Наташи не кажется неприятной, смешной, а просто доброй. Давно уж перестал я себя клясть, что засел здесь.

Чередуясь, они шпарили частушки, одну за другой, а Наталья, придерживая двумя пальцами платок за уголки, приплясывала:

Ишь, Семеновна, какая бойкая!
Наверно, тяпнула стаканчик горького…

Одену платьице, одену белое.
Эх, война, война, что ж ты наделала…

Ты не стой, не стой у окон моих.
Я не пойду с тобой, ты целовал других…

Самолет летит, крылья стёрлися,
Мы не звали вас, а вы припёрлися!

Тут Наташа села, хлопнула в ладоши: Григорьич! Дорогой! Это не про тебя, не подумай. Ты у нас самый приятный гость. Я поднял руки: Да ты что, Наташенька. Вам приятно, значит и я рад… Вот уже как заговорил-то.

А они дуэтом песню:

На деревне жили Нюра с Манею
Любили мальчика, звали Ванею…

Весна пришла и цветы цветут.
Цветы цветут и ручейки бегут.

А где цветы цветут, где ручьи бегут,
Нюра с Манею туда гулять идут….

Гармошка переливала задушевный мотив, Коля с Наташей подстукивали валенками об пол:

Тут засверкал топор, упала Манечка,
И только крикнула: Прощай, мой Ванечка!

Внезапно Коля оборвал и повернулся к Наташе:

– Вот что ваше бабство творит, на любую подлянку готовы.

Наташка взбеленилась:

– Я? На подлянку? Это ты, свинья, скотина, сволочь! Только и знал, что немок трахать. А теперь на меня грязь вонючую льешь?

– Очумела? Не трахал я немку! Из-под зверства вытянул…и ты это знала.

– Ха! Вытянул… Вытянул, да и протянул, гад!

– Ну, ты и сука, ну и сука! Мне срок, будь здоров, эти волки впаяли, что простить не могли! Ты ж знала, знала, всё знала! Оглоблина дурная! И делать ничего над собой тебя никто не заставлял. С больной головы…

– Не знала! Верила – не верила, верила – не верила…

– Не знала?! Не верила?! Какого хрена тогда мне письма отправляла?

Наташка впала в истерику и зарыдала, заколотила по столу.

Николай заорал: Прекрати! Ты что? Гость сидит, врач! А ты? Дурында стоеросовая. Ну-ка, сидеть на попе ровно!

Наташа выпрямилась, зашмыгала, потерла глаза кофтой:

– Ладно… Алексей Григорьич, забудь… проехали.

Я молча кивнул.

– То-то – сказал Николай, растянул гармошку и тихонько запел другое – печальное, старинное:

Хлеба, хлеба не пекла, печку не топила.
Мужа с раннего утра в город проводила.
Два лукошка толокна продала соседу,
И купила я вина, созвала беседу.
Веселилась я, пила, напилась – свалилась,
В это время в избу дверь тихо отворилась.

Наташка стала подпевать.

Я с испугу во дверях увидала мужа,
Дети с голоду кричат и дрожат от стужи.
Посмотрел он на меня, покосился с гневом,
И давай меня стегать плёткою с припевом:
Как на улице мороз, а хата не топлёна.
Хата не топлёна, хлеба не печёны.
У соседей толокно детушки хлебают.
Отчего же у тебя плачут, голодают?

Опять завсхлипывала Наталья. На этот раз Коля не кричал, ничего не говорил, продолжал что-то тихо наигрывать.

Я почувствовал – пора! Привстал: – Пойду, уже поздно.

Наташа моментально вскочила:

– На посошок!

И Николай:

– Категорически!

Пожелал я им здоровья, сказал спасибо и хряпнул отчего-то едва не целый стакан. Влез в полушубок, валенки и отправился.