Кладбище мертвых апельсинов

Когда я терплю поражение за письменным столом, у меня часто возникает желание броситься под машину, чтобы стать таким же калекой, как и мой язык. Но у меня не хватает смелости, и я молча иду на набережную Тибра искать сочувствия в моем несчастье у ступающих по теплым стенам ящериц или отправляюсь в римские или неаполитанские церкви и ставлю там свечку. Когда я полтора года жил в доме у кладбища, то во вторник после обеда я открывал окно кабинета, потому что знал, что во вторник кремируют умерших, и воздух в округе пахнет сожженными трупами, и этот запах мог бы вдохновить меня на парочку предложений. И все-таки в эти дни моя рукопись нисколько не продвигается. Когда я не могу писать, то ненавижу весь Божий мир, желаю своим родным и любимым смерти и борюсь с мыслями о самоубийстве, но при этом я уже больше не думаю о том, когда и как наложить на себя руки, а только о том, как выйти из этого состояния. Кто не может сломать свое положение, того сломает его состояние, по выражению Фридриха Геббеля. Я сломал ту ситуацию, в которой я находился в Каринтии, и сбежал в Рим, а также сломал вопрос о том, когда я сломаю ту ситуацию, в которой я оказался в Риме. Сначала меня охватывает ярость. Потом я пишу. Закончив писать, измученный, я либо выхожу освобожденный и успокоенный на улицы Рима, либо в ужасном страхе клубочком сворачиваюсь в постели, натянув одеяло на голову.

Когда я в гневе и слова ярости клокочут во мне, у меня изо рта часто идет кровь и я, чтобы никто не заметил, подношу ко рту носовой платок. Я – противник. Я против молитвы, но я молюсь. Я против любви и ненависти, но я ненавижу и люблю, меня ненавидят и любят. Прошлой ночью мне приснилось, что я на войне. Я должен был стрелять в людей и животных, но я уклонялся от этого, вложил заряженную винтовку во вспоротое коровье брюхо и, засунув ее поглубже в потроха, нажал на курок. Вылетая из окопа, навстречу мне неслись тысячи пуль, продырявливая меня как решето, но при этом на теле не было ни капли крови, и я вставал, словно мультяшный герой, заворачивался в окровавленную коровью шкуру, прямой кишкой убитого солдата привязывал к своей голове коровий череп.

Часто, когда люди говорят, что сегодня хороший день, прекрасная погода, мне бывает трудно писать. Наоборот, мне лучше пишется, когда дождь, туман, гром, молния, снег. Разбитый, я шел по Риму солнечным воскресным днем, когда на Вилле Боргезе встречаются женщины и мужчины с детскими колясками, и закрыты магазины, представляя себя идущим по пустыне с закрытым черным покрывалом лицом вместе с бедуинами. Указательным пальцем левой руки я в воздухе рисовал арабские буквы, вполголоса произнося предложения. Я не слышал больше в Риме арабской музыки, когда сидел за письменным столом, и больше не слушал Шуберта или Римского-Корсакова, сидя на кухне за утренним кофе. Я росил синьору, нельзя ли так настроить проигрыватель, чтобы он не ставил тонарм на пластинку автоматически и чтобы я не один раз в день вставал из-за письменного стола вновь поставить тонарм на пластинку с записью Шуберта или Римского-Корсакова. Я делаю это потому, что знаю: пока я иду по длинному, похожему на кишку коридору из большой гостиной к проигрывателю или возвращаюсь обратно, мне в голову приходят фразы или выражения, которые не посещают меня, когда я сижу за жужжащей пишущей машинкой. Как-то раз несколько часов подряд, до полного тумана в голове просидев за пишущей машинкой над одним-единственным словом, а после работы выйдя на засыпанный сухими листьями балкон, я совершенно потерянно посмотрел с третьего этажа на идущих по улицам людей, пальмы, пинии и асфальт внизу. Мне представилось, будто я двигаюсь во сне, желая проснуться, для чего прыгаю через перила балкона и, падая, насмерть разбиваюсь об асфальт, освобождаясь от сна и от моего последнего предложения.

Почувствовав боль в сердце и слегка согнувшись, я уже вижу себя простершимся на улице, моя перьевая ручка катится прочь, и вылетает моя записная книжка с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Ни один прохожий не решился приблизиться к умирающему. Я никогда не забуду, как однажды в Клагенфурте, на Виллахерштрассе хотел врезаться в проносящийся грузовик, на борту которого крупными буквами было написано: «Вата». Лишь в последний миг я понял, что грузовик вовсе не мягкий, как вата. Я быстро отступил на шаг назад, и грузовик пронесся перед моим носом.

Я строю из слов клетку для страха, пока новый страх не является ко мне, разрывая меня. Прежде чем он вцепится мне в глотку мертвой хваткой, я набрасываю на него сеть из моих слов. Но если однажды страх окажется быстрее меня, я на некоторое время застываю, словно парализованный, затем выскальзываю, прячусь от всего света и плету новую сеть из слов, которую я, как только мне предоставляется благоприятная возможность, вновь набрасываю на голову страху.