Кладбище с вайфаем

“Он как управляющий нереально охуенный, отвечаю! Менеджер божьей милостью, клянусь! С документами, с договорами, с людьми — со всей этой хуйней — круче не найдете, точно!” — энергично выкрикивал в телефон прошедший мимо меня молодой человек.

А я подумал, что даже такой безнадежно стоячий жанр казенной словесности, как, казалось бы, служебная характеристика, тоже не стоит на месте. Он, пусть и прихрамывая на обе ноги, все же, бодрясь и молодясь, ковыляет в ногу со временем.

* * *

“Театральные постановки, чересчур смело интерпретирующие классические произведения, требуют не оплачивать за счет городского бюджета”, — прочитал я где-то.

Поскольку нет уже никаких душевных ресурсов касаться сущностных, так сказать, аспектов подобных новостей, я стал обращать внимание на явно факультативные, но все равно забавные.

В данном случае я обратил внимание на слово “чересчур” в словосочетании “чересчур смело”. Это все из разряда “больно умных” и “шибко грамотных”.

Но не только. “Смелость”-то сама по себе вроде как не возбраняется. Мы же все за смелость, какие вопросы. Главное, чтобы не “чересчур”. А то каждый, понимаешь, начнет тут.

Я когда-то очень давно, в середине, примерно, семидесятых, случайно подслушал разговор двух творческих единиц на лавочке около Союза писателей. Один из них (как я понял, редактор) рекомендовал другому (как я понял, автору книжки) художника-оформителя. “Ты не пожалеешь! — страстно лоббировал он. — Очень хороший парень. Способный. В меру свежий”.

Это “в меру свежее” на долгие годы стало для меня универсальной формулой советской литературно-художественной успешности.

Одним словом, “Достоевский, но в меру”. Так называлось одно из эссе Томаса Манна, написанное, впрочем, по совершенно другому поводу.

* * *

Многие, я уверен, знают эту старую историю про ребенка, услышавшего впервые песню “Хотят ли русские войны” и горько расплакавшегося после первого же куплета . А расплакался он, как оказалось, потому, что он услышал “Котятки русские больны”. И конечно же, как и полагается чувствительному ребенку, очень пожалел больных котяток.

Котятки больны, это правда. И даже очень. Они, застыв и не реагируя на внешние раздражители, неподвижно сидят на мягком коврике и, не мигая, смотрят в волшебный ящик с разноцветным окошком, в котором им с утра до вчера показывают вкусных мясистых мышей.

* * *

Что означает пропагандистское клише “попытка переписать историю”?

Ее что, кто-нибудь написал?

История без права переписки.

* * *

“Максим Степаненко — глава миссионерского отдела Томской епархии РПЦ предложил называть «блядями» матерей-одиночек и всех партнеров во внебрачных союзах. В эссе, опубликованном на авторском «миссионерско-апологетическом» сайте «К истине», Степаненко призывает «реабилитировать» слово «блядь»”. “Для христианина старое русское слово «блядь» в принципе не может быть нецензурным, мерзким и неприемлемым словом, — пишет Степаненко” (Из новостей).

А что значит “реабилитировать”? Куда оно девалось-то, это слово? Что-то я не помню, чтобы оно особенно куда-то исчезало. Оно лишь со временем меняло оттенки смысла и объекты, так сказать, своего применения.

Когда-то, в Средние века, оно действительно применялось к “матерям-одиночкам”, да и дети их назывались “выблядками”. А сегодня оно в гораздо большей степени применимо к некоторым главам некоторых миссионерских отделов.

“К истине”, говорите? Ну ладно. Значения слова “истина” от чрезмерного и не всегда ответственного употребления тоже весьма расшатались и размылись до полного неразличения. Например, можно на вполне законных основаниях послать того или иного мракобесного деятеля “к такой-то истине!”.

* * *

Считается, что существуют два вечных русских вопроса: “Кто виноват?” и “Что делать?”. Я бы добавил еще как минимум два: “Сколько это еще может продолжаться?” и “Как ты после вчерашнего?”.

* * *

Не знаю, почему вспомнил вдруг. Видимо, просто захотелось чуть-чуть разрядить всеобщую мрачность и тревожность. В общем, вспомнил, что когда-то у меня была знакомая, учившаяся в годы нашего знакомства в каком-то художественном учебном заведении.

И был у них там такой преподаватель по гражданской обороне (была тогда такая дисциплина). Он был, рассказывала она, дядька несколько дубоватый и прямолинейный, хотя вполне добродушный и невредный.

Говорил он с заметным белорусским акцентом, что придавало ему некоторой дополнительной комичности. Иногда студенты не очень зло над ним подшучивали.

Вот он, допустим, говорил: “Если рана кровоточыт, то ее надо смазать слюнямы”. Тут кто-нибудь с места задавался вопросом: “Николай Спиридонович, а можно соплямы?” “Можно, конечно, и соплямы, — спокойно отвечал он. — Но лучше все же слюнямы”.

* * *

Ключевым словом в шизофреническом политсинтаксисе служит противительный союз “но”. Он (анаграмма), этот союз, и сводит с ума многих.

Ну как же — “Война идет, но ее нет”, “Наших военных там нет, но они там гибнут”, “Украина не наш враг, но флаг Украины — это флаг вражеского государства”. И много еще такого в подобном роде. Есть, но нет. Нет, но есть.

* * *