Кладоискатели (сборник)

Где-то есть берега. Где-то с шумом катятся на землю серо-зеленые языки прибоя, облизывают гальку и, оставляя на ней хлопья пены, с шелестом уползают назад, чтобы через секунду, набрав силы, обрушить тонны воды на прежнее место. За первой волной бежит вторая… Третья… Четвертая… Изо дня в день, из года в год, из века в век.

Может, одна из волн, приподнимающих сейчас наш плашкоут, докатится до мыса Аугус и рассыплется брызгами у ног Рогова. Горсть холодных капель ударит в лицо. Что ж… Я знаю, что сделает Рогов. Он вынет платок и вытрет щеки. Насухо. И отодвинется подальше от воды. Из Речного он уже, вероятно, уехал. Нечего ему там задерживаться. Это поселок рыбаков. Он стоит на галечной косе, и с двух сторон его окружает море. Поэтому в Речном во всех колодцах вода солоноватая. Геологи туда приходят, когда возвращаются с маршрутов. А камеральные работы они ведут в городе. Из Речного в город ходят катера. Через день. Я поторопился, рассчитывал поскорее увидеть Рогова и поехал в Речное с оказией. Мне очень хотелось продолжить беседу о вреде табака. А потом я намеревался поговорить с Шуховым о том, что поразило меня. Шухов — серьезный человек, он должен понять. Но, увы, плашкоут оторвался от буксира так некстати. Впрочем, я надеюсь, что мне не удастся записать все. Море пока спокойно. Веденеев мне не мешает. Времени — навалом. Не надо даже тратить его на завтраки и обеды. Плохо одно. Я не знаю, донесет море бутылку до людей или нет. И это, кажется, единственное, чего я не знаю. Шухов, ау, похвалите меня за догадливость. В ваших протоколах отсутствует то, что я собираюсь написать. Потолкуйте с Роговым о его телефонном разговоре в ту ночь. И посмотрите на выражение его лица.

Камень не покатится с кручи, если его не толкнуть. Человек не побежит в ночь, если его не позвать. А моряки знают: плашкоут в шторм не оторвется от буксира, если трос достаточно длинный и прочный. Наш плашкоут оторвался потому, что трос был слишком коротким. Парни из команды торопились в Речное, понадеялись, что погода не подведет. А ночью разыгрался шторм.

Я же шел к Рогову, чтобы поговорить о телефонном звонке. Я поехал к нему, чтобы спросить: скажите, Рогов, о чем вы говорили с ней в ту ночь по телефону? Да, в этой истории была минута, когда все перевернулось с ног на голову.

И водолазам пришлось обшаривать дно бухты…

Лист второй

Любовь… Никто не знает, с чего она начинается. Взгляд. Слово. И что-то меняется в отношениях. Два человека, едва знавшие друг друга до встречи, вдруг становятся близкими. Кто-то когда-то сравнивал любовь со скарлатиной. Приходит сразу. Осложнения возникают потом. Не помню уже, где я вычитал это.

Так вот и у Рогова. Осложнения возникли потом. А тогда, у костра… Да, именно в тот сырой туманный вечер, когда Маше от тоски и пустоты в сердце хотелось грызть пальцы, именно тогда оно и началось.

Шухов мне все время толковал про улики, про алиби, объяснял, что означают слова «состав преступления» на языке юриспруденции. Я понимал его умом и не принимал сердцем. Вероятно, и любовь — нечто в этом роде. Вечное противоречие между тем, что чувствует сердце, и тем, что говорит рассудок. Маша, я думаю, понимала это, ибо я читал ее стихи, то ласковые, то гневные. А вот Рогов не понимал. Рогову казалось, что все в нем, что он центр, вокруг которого располагается остальной мир. И как ни парадоксально, но это — психология труса. В первую очередь потому, что эгоцентризм воспитывает в человеке именно это качество. Эгоцентрист больше всего озабочен собственной судьбой, собственными переживаниями, собственным здоровьем. Когда у соседа загорится дом, эгоцентрист не побежит помогать тушить пожар, а прежде займется спасением своих личных ценностей, ибо он испугается, как бы не утратить их. Но я, кажется, отвлекся…

От знакомства до встречи у костра прошло три месяца. Три месяца вежливых кивков, разговоров о нашумевших фильмах и книгах, разговоров урывками, между делами, между походами, овеянными романтикой дальних странствий и заполненными суровыми буднями с гнусом, мокрой одеждой, усталостью, гриппом и насморком…

Над костром висит черное, лоснящееся от копоти ведро. В нем бурлит пшенная каша. Рабочий-промывальщик Виктор Серов, бородатый угрюмый мужик, ушел с ружьем «подбить хоть куропатку». У него давно кончилось курево, и поэтому он вдвойне хмур.

Пшенная каша осточертела. Но, кроме нее, ничего не осталось. Шагах в двадцати от костра — палатка. Сквозь брезент можно считать звезды. Возле палатки две лошади уныло качают головами. Им хочется овса. Но и овса нет. Пора собирать вьюки и уходить, потому что окрестные сопки уже покрылись снегом, а вода в ручье такая, что ноги, хоть и обуты в резиновые сапоги и обернуты двойными портянками, коченеют в первые же секунды. Устали глаза, руки. Деревянный промывочный лоток стал тяжелым, как двухпудовая гиря. А в шлихе за двадцать дней похода так и не блеснуло ни одной золотой точечки.