Клара и мистер Тиффани

На следующее утро я провела пару часов в центре города на Мейден-лейн, узкой улочке к югу от Бруклинского моста возле доков, где теснились темные крохотные мастерские серебряных дел мастеров и часовщиков. У одного немца с курчавыми седыми бакенбардами было несколько часовых механизмов, некоторые с коротким маятником, готовые для установки в корпус, а один уже в деревянном корпусе с дверцей из фасеточного стекла, высотой около восьми дюймов.

— Сколько стоит вот этот? — поинтересовалась я, указывая на механизмы.

— Приходите через три дня. Я установлю его в корпусе.

— Нет. В корпусе он мне не нужен.

— Без корпуса? — Его густые брови сошлись на переносице в изумлении.

— Точно. Без корпуса.

Он нахмурился:

— Нет. Я не продаю. Только готовые часы в корпусе.

Гордость своим мастерством. Я это понимала.

— А как насчет того, если я куплю одни в корпусе, а двое — без корпуса?

Он искоса взглянул на меня, будто пытаясь угадать мои мысли, но нужда взяла верх над подозрениями, и он с готовностью выпалил:

— Идет! Тогда продам.

Он позвал жену, которая пришла в ковровых шлепанцах, жуя, из задней комнаты. Громкой немецкой скороговоркой он велел ей завернуть часы в газетную бумагу и поспешно посчитал цену, не переставая суетиться, словно хотел побыстрее разделаться с неразумной женщиной, то есть со мной.

Вернувшись в студию, я нашла несколько прямоугольных кусков радужного стекла с зелеными и голубыми завихрениями для панелей, которые надлежало окаймить рядами перламутровых бусин. Я хотела доставить мистеру Тиффани удовольствие своими часами.

* * *

— А, бэ… А какая буква следующая? — вопросил Джордж за ужином.

— Гэ, — огрызнулась я просто из вредности.

— Нет. Кто запустил паром на Стейтен-Айленд?

— Мистер Стейтен, — ответила Элис, поддерживая мое желание подурачиться.

— Опять неверно.

— Кто живет в Гайд-парке?

— Эдвард Гайд, или Хайд, — внесла свой вклад Фрэнси. — Злая сущность доктора Джекилла.

— Совершенно неверно.

— Тогда королева Виктория, — заявил Бернард. — На самом деле от Букингемского дворца это далековато.

— Так же как она далека от нас, ирландцев, отказываясь даровать нам автономию, — пробормотала Мерри.

— Насчет Гайд-парка тоже ошибка, — изрек Джордж. Какая комната в доме должна быть самой удобной?

— Нужник, — ответил Бернард.

Миссис Хэкли иканием выразила свое неодобрение по поводу произнесения столь низменного слова за обеденным столом.

— Спальня, — быстро вставила я, чтобы помешать ей напуститься на Бернарда.

— Клара права. Почему до вас это не дошло?

— Куда уж нам! До нас не доходит, потому что мы все дремучие тупицы, — фыркнула Мерри. — У меня их полон дом. Достаточно для того, чтобы загнать приличную квартирную хозяйку вроде меня в могилу. Не обращайте на него внимания, и, может быть, он уйдет.

— Думаю, тебе лучше рассказать им, Джордж, — вмешался Хэнк.

— А ты сообразил, что к чему?

— Ларчик открывается очень просто, — разъяснил Хэнк. — После буквы «б» идет «в», с которой начинается Вандербильт, «коммодор» Корнелиус Вандербильт, который начал перевозить людей на пароме со Стейтен-Айленда на Манхэттен на купленном подержанном парусном судне, создал пароходную компанию, затем железнодорожную компанию и стал самым богатым человеком на континенте. Его внук Фредерик недавно купил поместье на Гудзоне под названием Гайд-парк только для того, чтобы снести и заново отстроить его, и нанял нашего дорогого Джорджа Уолдоу оформить самую удобную комнату в особняке, спальню Вандербильта.

— Ты совершенно прав, дружище! — вскричал Джордж. — Браво!

— Как тебе это удалось? — спросил Дадли.

— Когда я пошел в благотворительное общество забрать вещи Эдвина, то остановился в салуне Джастиса Шваба, куда тот частенько захаживал. Убогий такой, низкого пошиба, натуральная забегаловка Нижнего Ист-Сайда. Богемный островок, перенесенный из кафе Восточной Европы. Я потолковал с иммигрантскими еврейскими интеллектуалами, художниками, сочувствующими трудящимся, социалистами, журналистами и выспрашивал у каждого, знал ли он или встречался ли с Эдвином. Некоторые знали его, но ни одному не довелось встречаться с ним. Кто-то сказал, что Эдвин сделал их жизнь своей работой.

Моя душа немедленно была опустошена до дна этой иронией судьбы. Страсть Эдвина оказывать помощь другим сделала его редким человеческим существом, и я полюбила его за это. Даже бросила работу, которую безумно любила. Но как только это случилось, именно он отказался от своей пожизненной работы, позволив мне сохранить мою. Справедливо ли это? Правильно ли? О, надо стремиться всеми силами не утратить спокойствие души, что бы ни настигало тебя.

— По большей части я внимал их речам, — продолжал Джордж. — Не понимал многого из разговоров. Вспыхивали ссоры на идише, русском, немецком языках, все одновременно. Эмма Голдман выступила с речью. Я несколько раз возвращался туда, чтобы послушать их споры о движениях радикальных реформ, анархистах, театре на идише, Горьком, Золя, Толстом, даже Уитмене. Я начал понимать, почему Эдвину нравилось там жить.

— Если он мог выносить этот смрад, — сочла нужным вставить миссис Хэкли.