Клара и мистер Тиффани

— Тысяча девятьсот первый год войдет в историю как год гибели викторианской эры и вместе с ней — королевы, хотя многие пуристы утверждают, что все будет ровным счетом наоборот. Я прочитала в журнале по оформлению, что она была любительницей хорошеньких маленьких безделушек, симметрично расставленных друг подле друга на любой плоской поверхности в Букингемском дворце. Я провозглашаю конец аляповатым викторианским побрякушкам в нашем перегруженном музее на камине.

Я убрала снежный шар, маленького красного коня-качалку, дагерротип сиамских близнецов, фигурки неразлучных Джека и Джилл, миниатюрную голландскую мельницу, страуса, делающего пируэт, и кролика в повязке горошком, почесывающего свой зад. Я сдвинула два красивых латунных канделябра влево, а поставленную стоймя китайскую тарелку — вправо вместо середины.

— Вот так. Теперь хозяйке придется меньше вытирать пыль, а мы сможем наслаждаться поствикторианской простотой.

Англичанин до мозга костей, Бернард явно не одобрил мой отважный поступок и за ужином погрузился в необычную для него печаль: будто скончалась его мать, а не далекая королева. Я невольно ранила его, действуя скорее из эстетических соображений, нежели из соображений такта. Я чувствовала себя ужасно, особенно после того, как он проявил такую доброту, утешая меня. Я ретировалась в свою комнату поразмышлять о том, что бы такого хорошего сделать для него. Я хотела вести себя по-британски, а потому перелистала свой томик Шекспира. Нашла любимый отрывок об Англии из «Ричарда II». Затем я обратилась к моему томику стихов Вордсворта. Фронтисписом служила гравюра с видом Темзы и домов парламента с Вестминстерского моста. Это явно не будет шедевром, но с помощью «тщательного, кропотливого труда» я могла сносно изобразить его и аккуратно выписала под ним первые несколько строк из его сонета, «Сочиненного на Вестминстерском мосту».

Несколькими днями позже, на лестнице, я сказала ему:

— Прошу прощения, что вела себя неуважительно по отношению к вашей королеве. Я знаю, как она была любима.

— Нет, нет. Дело не в этом. — Его мысли явно улетели куда-то далеко. — Это было нечто другое.

Я протянула ему мой рисунок со стихотворением:

— Это для вас.

Когда он принялся восторгаться им, мною овладело смущение.

— Я бы нарисовала Глочестерский собор, было бы с чего.

— Это — знак самого чуткого внимания, которое вы могли проявить ко мне.

Ольга София Липска, бесприютное дитя, которую Хэнк в конце концов позволил мне принять на работу, когда она пообещала посещать его вечерний класс рисования, не показывалась в мастерской трое суток, так что я села на трамвай, идущий в Бауэри, сошла на побережье и пустилась на поиски Ольгиного дома в польском квартале.

Я подозревала, что ее отсутствие могло быть связано с убийством президента Маккинли на Панамериканской выставке в Буффало, где мистер Тиффани в сотрудничестве с Томасом Эдисоном поражал толпы «Световыми фонтанами». Убийца был сыном польского иммигранта, неким Леоном Щалгощем, который бахвалился в суде, что на него оказала влияние Эмма Голдман и что он убил президента, потому что тот «был врагом всех хороших людей».

Я отступила в сторону, чтобы дать пройти двум женщинам, несущим вязанки дров на голове. Они старательно избегали моего взгляда, повернули на ступенчатое крыльцо, где проводили время мужчины. Занятые своими курительными трубками, они даже не шевелились, чтобы подобрать ноги, давая проход дамам. Другая женщина, продававшая хлеб в виде венка, смахивающего на гигантское печенье «хворост», не удостоила меня взглядом, а две особы поодаль, торгующиеся по-польски над увядшим салатом в корзине, тотчас умолкли при моем приближении. Здание, где жила Ольга, было не типичным строением с клетушками, сдающимися внаем, а большим старым домом, поделенным на небольшие квартирки. Когда она появилась на мой звонок, ее глаза были красны от слез, и девушка тут же съежилась, прижавшись к своим рисункам, прикрепленным к стене кнопками.

— Ты не должна бояться, Ольга!

Рисунки были отличными. Натюрморт замысловатой композиции из кочана капусты, картофелины и моркови, уложенных на тарелку, показывал, что она действительно видела предметы таким образом, каким, по утверждению Хэнка, их видят художники. Зарисовка ее обветшалого дома и босого малыша, держащего чашку под уличным краном с сочащейся струйкой воды, свидетельствовала о чувствительности, о которой также говорил Дадли. Ее работы были проникновенными, выразительными и передавали игру света и тени, о чем я и сказала ей. Теперь я поняла, что Хэнк увидел в Ольге и что имел в виду под иммигрантским опытом выражения в искусстве. Когда-нибудь Ольга будет заниматься разработками для меня, но пока я буду настаивать, чтобы она продолжала посещать вечерние курсы под наставничеством Хэнка.

— Вы больны, Ольга? Почему не пришли на работу?

— Остальные девушки ненавидят меня, потому что я — полька, — пробормотала она. — Этот убийца был поляк.