Кларкенвельские рассказы

Он вышел на Олд-Чейндж. Там пылало несколько костров: как исстари повелось, их жгли накануне дня летнего солнцестояния и называли кострами дружелюбия, но было у них и иное предназначение: очищать воздух от накопившейся за долгие летние дни заразы. Перед каждой дверью горели светильники, придавая особую яркость растущим у порога пышным цветам и веткам ближнего дерева. Прямо на улице стояли столы, на них — блюда с мясом и сосуды с напитками. Бесшабашные пьяные плясуны уже опрокинули один кувшин. Бого не любил этот летний праздник: всеобщий вольный дух грозил ему бедой. [15] Вокруг одного костра плясали несколько женщин, напевая песенку о вставшем на дыбы пони; на некоторых были маски, как символ их нынешней свободы, другие нацепили фальшивые бороды из крашеной овечьей шерсти.

И вдруг его заметили.

— Глядите, вон Бого, судебный пристав! — завопила одна плясунья.

Хотя это был не его округ, многие лондонцы знали его в лицо.

— Ага, он! Точно, это Бого!

Его уцепили за руки и потащили в круг. Кто-то крепко схватил его с двух сторон под мышки и, как казалось Бого, все быстрее и быстрее закружил возле костра. Потом женщины поволокли его еще ближе к пламени, качаясь у самого огня. Он чувствовал, что ему подпалило подошвы башмаков, пропекло лосины. Бого испуганно взвизгнул; женщины со смехом отпрянули. Он неловко, с трудом выпрямился. Тут две негодяйки бросились к нему, сбили с ног и принялись молотить кулаками. И вдруг одна, бессознательно подражая мужчинам в уличном бою, откусила ему мочку уха. Бого взвыл от боли, а женщины торжествующе заорали. Это был дружный, долгий и жестокий вопль ликования; такие часто раздавались на улицах Лондона — казалось, будто вопит сам город. Там, на Олд-Чейндж, его и бросили орошать кровью землю и камень.

Глава четырнадцатая Рассказ мельника

Коук Бейтман, мельник Кларкенвельской обители, стоял на коленях в поперечном нефе собора Гроба Господня. Он только что привез двенадцать мешков муки здешнему приходскому священнику, и тот согласился выступить третейским судьей в споре Бейтмана с экономом за отрезок речки Флит, расположенный между обителью и землей эконома. Эконом тоже не зевал: он привез в дар священнику мастифа, поскольку настоятель собора жаловался на наводнивших округу горлопанов и подозрительных типов в масках, которых как магнитом тянуло к Ньюгейтской тюрьме. Мельница стояла на Флите, до городских ворот было чуть меньше мили, и Коук Бейтман частенько заезжал в Лондон. Интересовали его там только речки да родники. Он так привык к шуму мельничного колеса, что этот звук представлялся ему главным и единственным в мире. Он засыпал под журчание воды и, едва проснувшись, слышал в ушах ритмичный плеск. Рокот стремительного Флита вошел в его плоть и кровь, и мельник внимательно и вдумчиво сравнивал его с прочими речками и речушками, бежавшими через город. Даже еще не видя Фолкона, он узнавал его по тихому шороху камыша; опасно переменчивый Уэстбурн — по бурлению и клокотанию из-за донных родников и подводных течений, Тайберн — по тяжелым медлительным водам, петляющим среди болот, Уолбрук — по ясному потоку, бегущему по галечному дну, а Флит — по мощной стремнине, прорезающей город. Ну и, конечно, Темзу — величавую, многоголосую, то неистово бурную, то похожую на гладкое сверкающее полотно.

Не эта ли река цвета яри-медянки течет в «окне Иесея»,[83] что над северным нефом? А кто стоит на берегу, воздев руки? Святой Эрконвальд? Настоятель все уговаривал Коука Бейтмана полюбоваться новым бесценным творением Джанкина Глейзира из Криплгейта и как-то спросил мельника:

— А помнишь, три года назад на севере взошла яркая звезда и двинулась на запад?

— Как же, прекрасно помню. Сначала была огромной и сияла — аж глаза слепило, потом стала таять и сделалась тоньше орехового прутика.

— Та звезда теперь в нашем окне!

И правда, она сияла над головой Ричарда II, преклонившего колена перед Иоанном Крестителем. Между ними ветвилось «древо Иесея». Главный ствол взрастал прямо из тела спящего Иесея, от ствола один над другим размещены были Давид и Соломон, Пресвятая Дева и распятый Христос, а надо всеми — Христос во славе. На мессе, которую служили по случаю освящения витража, двое юных сиамских близнецов с одной общей бедренной костью сладкозвучно пропели Mater Salutaris.[84]