Классические мифы Греции и Рима

– Непонятливая! – сказал он ей. – Холодным, нечувствительным сердцем одарили тебя бессмертные! Нет в свете жены, которая бы так неласково, так недоверчиво встретила бы супруга, возвращающегося после двадцатилетнего, полного бедствий скитальничества! Друг Эвриклея, приготовь ты мне ложе, я лягу один – у нее в груди железное сердце.

Пенелопа ему отвечала:

– Непонятливый ты человек! Не от гордости, не из презрения отдаляюсь я от тебя, и не от изумления; я живо помню тот образ, какой ты имел, когда покидал Итаку. Друг мой Эвриклея, приготовь же ложе своему господину, но не в спальне, им построенной, а в другой горнице, куда вынесена постель из опочивальни.

Так говорила Пенелопа, желая испытать супруга. Он же воскликнул в досаде:

– Печальное моему сердцу слово сказала ты, женщина! Кто ж вынес мою постель? Ни один смертный не мог этого сделать! Устраивал ее я сам, и в устройстве ее есть тайна, известная только мне одному Когда я приступил к созданию этого жилища, на месте, где моя постель, стояла олива в большую колонну обхватом. Я срубил это дерево близко от корня и на оставшемся пне искусно утвердил постель, изукрасив ее золотом, серебром и слоновой костью. Это было наше ложе, Пенелопа. Стоит ли оно и теперь на том же месте – не знаю, но если сдвинуто оно, то, значит, пень оливы подпилен в самом основании.

Колени Пенелопы задрожали от этих слов и сердце сильно забилось. С плачем бросилась она на шею супругу и целовала его голову.

– Не сердись на меня, Одиссей, – воскликнула она. – Ты всегда был самый разумный и добрый из людей. На скорбь осудили нас боги! Неугодно им было, чтобы мы, проведя в мире и согласии нашу молодость, спокойно дошли и до старости вместе. Но ты не должен на меня сердиться, что я не оказала тебе сердечного приема, как только увидела тебя, – я боялась быть обманутой, ведь обманщиков в свете много! И Елена не так бы легко поддалась обману чужеземца, если бы помнила об этом. По теперь, когда ты сказал мне тайну, известную только нам с тобой и служительнице моей, дочери Актора, недоверие мое побеждено.

С плачем обнял Одиссей свою мудрую, верную супругу, приникшую к груди с тем радостным чувством, с каким спасающийся с разбитого бурей корабля обнимает твердую землю. До глубокой ночи беседовали супруги, рассказывая друг другу все, что с ними было в течение столь долгой разлуки. Наконец все, утомленные потрясающими событиями дня, они отошли на покой.

26. Одиссей и Лаэрт

(Гомер. Одиссея. XXIII, 344–372; XXIV, 205–412)

Наутро Одиссей проснулся на рассвете и сказал супруге: «Много мы, дорогая, претерпели с тобой бед – я на чужбине, а ты здесь. Но теперь мы снова вместе – наблюдай же за всеми богатствами в доме; а то, что убыло, все вознаградится добычей войны или подарками. Я же пойду к своему отцу, который так сокрушается обо мне. С восходом солнца по всему городу разнесется весть о гибели женихов, поэтому будь осторожна, удались со служительницами наверх, запрись там и никого к себе не пускай.

Сказав это, Одиссей вооружился, разбудил Телемаха, Эвмея и Филотия; они также взяли оружие и все вместе пошли за город к дому Лаэрта, никем не видимые, ибо Афина скрыла их в облаке от взоров людских.

Вскоре достигли они жилища отца Одиссея. Дом его был окружен разными хозяйственными постройками, где работники собирались обедать и спать и где жила также старушка рабыня, прислуживавшая старцу Лаэрту. Остановившись у двора, Одиссей сказал Телемаху и обоим пастухам:

– Идите в дом и приготовьте нам яства, а я между тем пойду искать родителя и испытаю, узнает ли он меня или нет после столь долгой разлуки.

С этими словами Одиссей отдал пастухам свое оружие и пошел в сад. Лаэрт был там и окапывал деревце, разрыхляя вокруг него землю. Одеяние его было очень бедно: хитон, весь в заплатах, изношенная обувь, на голове шапка из козьей шкуры, а на руках для защиты от колючек терновника – кожаные рукавицы. Одиссей, увидев дряхлого старца в таком жалком виде, огорчился до глубины души и, прислонясь к стволу грушевого дерева, заплакал. Он готов был тотчас же броситься в объятия отца и открыться ему, но удержался, чтобы испытать его сначала.