Классика, скандал, Булгарин… Статьи и материалы по социологии и истории русской литературы

3. Нравственность понимается Булгариным тоже очень широко. Речь идет (как и у декабристов) прежде всего не о личной порядочности в отношениях с конкретными людьми, а об отношении к обществу в целом. Так, он хвалит роман Годвина «Калеб Уильямс» за «нравственную цель», поскольку автор показывает, «какие беды бывают от превратных понятий о чести и от жертвования мнению общества истинами и обязанностями честного человека»316. Булгарин относит к сфере нравственности также патриотизм и гражданственность. Например, он говорит о «Думах» Рылеева, что «любовь к отечеству и чистая нравственность суть отличительные черты сего сочинения»317.

4. Критерий «простота» Булгарин использует очень субъективно, без попытки как-то его определить. Так, по его мнению, в «Эдде» и «Пирах» Боратынского «нет той пиитической, возвышенной, пленительной простоты, которой мы удивляемся в “Кавказском пленнике”, “Цыганах” и “Бахчисарайском фонтане” А. С. Пушкина»318.

5. Занимательность как критерий оценки играет у него второстепенную, служебную роль, поскольку она важна для него не сама по себе, а как средство привлечь читателя к произведению, которое при наличии более важных качеств окажет на него воспитующее воздействие. Булгарин писал в предисловии к роману «Мазепа»: «Неоспоримо, что занимательность в романе вещь необходимая, но дело в том, что она должна быть только путеводительницею к главной цели, а цель сия не должна быть одною забавою праздности. Роман должен служить автору средством или к развитию какой-либо философической идеи, или к освещению тайников сердца человеческого, или к пояснению характера исторического лица»319.

Теперь остановимся на позиции Булгарина по отношению к языку. Он всячески подчеркивал роль Карамзина в реформировании русского литературного языка, отмечал в своих критических статьях архаизмы у рецензируемых писателей и поддерживал тех, кто продолжал и развивал начинания Карамзина. Более того, он считал, что в литературных произведениях представители каждого сословия должны говорить своим языком: «Мы верим, что по-русски нельзя ни под каким видом писать хорошо, не зная народного русского говору, и что этому говору обучаются не в книгах, не в гостиных, не в беседах с литераторами, но в разговорах с русским простолюдином, в изучении его быта, его нравов, обычаев, поверий, песен, поговорок». Но при этом он призывал соблюдать меру и не усердствовать в воспроизведении народной речи, замечая: «Между нами есть писатели, которые ради оригинальности коверкают и терзают русский язык, как в пытке, и ради народности низводят его ниже сельского говора [речь идет о «Миргороде» Гоголя, «Истории русского народа» Н. А. Полевого и драмах и повестях М. Погодина]. Разве подобное просторечие может иметь место в литературе? Почему у г. Загоскина мужики говорят натурально и приятно? Потому что он постиг народный, разговорный язык»320. Аналогичным образом в предисловии к «Димитрию Самозванцу» Булгарин писал:

Представляя простой народ, я, однако ж, не хотел передать читателю всей грубости простонародного наречия, ибо почитаю это неприличным и даже незанимательным. На картинах фламандской школы изображаются увеселения и занятия простого народа: это приятно для взоров. Но если б кто захотел представить соблазнительные сцены и неприличия, то картина, при всем искусстве художника, была бы отвратительною. Самое верное изображение нравов должно подчинять правилам вкуса, эстетики, и я признаюсь, что грубая брань и жесткие выражения русского (и всякого) простого народа кажутся мне неприличными в книге. Просторечие старался я изобразить простомыслием и низшим тоном речи, а не грубыми поговорками321.

Как видим, и в языковой своей программе Булгарин следует своему принципу воспроизведения реальности с определенными ограничениями (с учетом существующих эстетических и этических норм), с игнорированием чересчур негативных ее аспектов.