Клаудиа, или Дети Испании

Желанный появился только наутро, вступив в столицу через Пуэрта-де-Аточа. И тут же, как волны начинающегося шторма, навстречу ему хлынули людские толпы. Они бежали, давя друг друга с Леганитос, от Прадо, от стен монастыря Иисуса, из Пуэрта-де-Сеговия и Кампаменто. Лошадь Фердинанда пришлось взять в кольцо роте гвардейцев, но люди совали им букеты первых весенних цветов и, все-таки прорываясь, целовали стремена. Вся дорога заняла не меньше трех часов, и только к полудню Фердинанд смог, наконец-то, выйти на балкон дворца Орьенте и, всхлипывая от счастья, обратиться к своему народу.

Зажатые в орущей толпе, донья Гумерзинда и донья Фасунда, однако умудрялись продолжить прерванный накануне разговор. Всю ночь они простояли на Арсенале, чувствуя себя частью мрачно ожидавшей какого-то подвоха толпы, и теперь, перекрикивая ее, снова пытались понять, что происходит.

— Наша страна стала фарсом и тенью, донья Гумерзинда! — кричала в ухо подруге Фасунда. — У нас никогда не было и не будет ничего настоящего! Мы не помним даже горя!

— Ну да! Ну да! — подхватывала толстая Гумерзинда. — Я и то говорю, что мы превратились в какое-то скопище зверей и дураков! И пока мы не поймем собственной жестокости и глупости… — но тут Желанный закончил говорить, повернулся и ушел обратно во дворец, и толпа, сразу ринувшаяся к боковым флигелям, разнесла старух в разные стороны, не дав им закончить разговор…

А через пару недель в королевскую резиденцию проследовала под усиленным конвоем какая-то громоздкая карета. Никто в стране не знал, что Наполеон решил лично осмотреть дворец испанских королей. Проходя по просторным залам, в которых преобладали желтые и красные тона отделки, французский император вдруг остановился перед огромным, занимавшим собой всю стену холстом.

— Что это?! — спросил пораженный император.

— Это семейный портрет Карлоса Четвертого, сир, кисти Гойи, — ответил сопровождавший его Савари.

И тут Бонапарт разразился диким хохотом.

— И это испанский король! И королева! И их дети! — хохотал император. А потом вдруг перестал смеяться, отошел от картины и грустно подумал: «Вот оно — явное свидетельство вырождения потомственных монархий. Надо будет заменить всех этих уродов кем-то более достойным».

На следующий день французский император покинул Мадрид…

* * *

Весь последующий месяц прошел в тревожном ожидании неизвестно чего, а весна тем временем все сильнее раскрашивала город в самые невероятные цвета. Но, несмотря на обилие оттенков, лепет листвы и томное воркование птиц, жизнь словно застыла на каком-то острие, с которого могла в любую секунду качнуться влево или вправо, а то и вовсе упасть и разбиться вдребезги. Французские солдаты с оглядкой ходили по великому городу, удивляясь схожести испанцев с африканцами: в них, казалось, пылали те же страсти, те же склонности к уединению, к умеренности, к безмолвию и размышлению. А еще больше французских солдат поражало послушание горожан своим священникам, которых они откровенно считали стоящими выше всех остальных, и в то же время любили, считая равными себе в отношении любви к родине. Французов пока не задевали, но махи по окраинам уже презрительно поднимали левое плечо в ответ на заигрывания веселых пехотинцев.

Все ждали чего-то необычного, и даже природа, казалось, вдруг остановилась в своей торжествующей поступи, поскольку персиковые и сливовые деревья, не опадая, так и стояли в цвету уже вторую неделю. Старики начали твердить, что все это не к добру, и по городу поползли неопределенные слухи. Шепотом передавали, будто на французской границе в замке Марак этим безбожником императором Наполеоном плетутся какие-то сети не только против свергнутых Карлоса и Марии Луизы, но и против самого Желанного. Говорили, будто французский посол и личный посланник Наполеона настаивают на том, чтобы Желанный ехал к родителям в Байонну. Потом вдруг стали говорить, будто он уже и уехал, и в Испании вообще не осталось ни одного представителя испанского королевского дома. А количество французских солдат все нарастало, поговаривали, что их в стране уже около тридцати тысяч… Никто уже ничему не верил, хотя не верить было мучительно больно…

* * *