Клавдия Партичелла, любовница кардинала

— Она скончалась два месяца назад. Лицу, близкому к покойнице, удалось проникнуть в тайну этого грустного события. Кардинал — я боюсь, святые отцы не поверят мне, — кардинал Эммануил Мадруццо, наш духовный владыка и князь, приказал принести еще теплое тело несчастной девицы в монастырский склеп и велел матери игуменье молчать. Но граф Антонио Кастельнуово, жених Филиберты, настойчиво добивался правды и не верил успокоительным заявлениям, которые ему делали в замке и в монастыре. Он поделился со мной сомнениями и сообщил мне свои подозрения. Он просил моего совета… Я отправился в монастырь Святой Троицы, но ничего не добился. Игуменья, слепо повинуясь полученному приказу, отказалась говорить о смерти Филиберты. Граф в отчаянии предложил мне проникнуть в монастырь ночью. Я согласился. Судьба Филиберты занимала меня, потому что она волнует весь народ, и потому что, не веря слухам о смерти, я надеялся, что мне, может быть, удастся освободить пленницу из заточения.

Дон Беницио говорил спокойным, ровным голосом. Головы отцов наклонились вперед. Глаза приора сверкали любопытством.

— Дождавшись темноты, — продолжал дон Беницио, — мы перебрались через стену и спрятались в саду под деревьями, ожидая пока монастырь уснет. Мы оба были вооружены. Колокол созвал монахинь на вечернюю молитву. До нас донеслись звуки стройного пения. Когда служба окончилась, и монахини разошлись по кельям, мы проникли в опустевшую церковь и притаились за колоннами. У алтаря горела единственная лампада, отбрасывая на стены длинные, причудливые тени. Было так тихо, что мы слышали, как бились наши сердца. Мы не смели ни заговорить, ни сделать шаг вперед, боясь спугнуть тишину. Наконец, я тронул графа за рукав и шепнул: «Идем в склеп. Если Филиберта умерла, ее тело должно быть там». Я говорил шепотом, но нам казалось, что голос мой сотряс стены. Осторожно мы направились ко входу в подземелье. Я тронул руку Антонио. Она была холодна… Чтобы добраться до входа в склеп, нужно было обойти всю церковь. Перед спуском мы сняли с себя оружие и оставили только кинжалы, чтобы поднять если будет нужно, крышку гроба. Держа друг друга за руку, мы сходили по ступеням. Пролетела мышь и крылом едва не коснулась моего лица. Из глубины подземелья шел тяжелый, спертый запах. Мы задыхались. «Дальше нельзя идти без света, — сказал Антонио, — но где достать огня?»

Я вспомнил о лампаде, горевшей у алтаря, поднялся по ступеням и вернулся в церковь. Долго я не решался снять лампаду. Мне казалось, что я совершаю святотатство. Но иного выхода не было. Пламя горело так слабо, что могло потухнуть каждую минуту. Защищая его ладонью, я спустился обратно в подземелье.

В этом месте сухой, резкий голос прервал рассказчика. Священник, сидевший рядом с приором, долго живший в Риме и занимавшийся теоретическим богословием, произнес:

— Прости меня, дон Беницио, что прерываю твой рассказ, справедливо наполняющий наши сердца ужасом… Но боюсь, не совершил ли ты святотатства. Ты ограбил церковь… Для личной надобности ты снял с алтаря лампаду, которой никто не смеет касаться, пламени которой никто не смеет задуть… Я хотел бы знать, как смотрят на это святые отцы, в частности высокопреосвященный приор.

Неожиданное вмешательство богослова не удивило ни дона Беницио, ни других священников. Трентинский совет точно определял противоцерковные поступки, но не запрещал толковать их в зависимости от времени, места и образа действия.

Оставалось только облечь вопрос в наиболее подходящую форму.

— Совершил дон Беницио святотатство или нет, сняв с алтаря неугасимую лампаду?

Так поставил приор вопрос перед Коллегией и предложил каждому высказать мнение.

Первым взял слово дон Рескалли. Он служил в церкви Санта-Мария-Маджоре и был известен ревностным попечением о душах и телах паствы. Вставши и отойдя от стола, он перекрестился, поклонился в угол и повернул к дону Беницио лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами; тонкие волевые губы сжались, острый подбородок выдался вперед.

— Случай, представленный на наше рассмотрение, не требует длительного обсуждения, — заявил он. — Еврейские законы упрекали Христа за то, что Он творил чудеса в субботу, нарушая тем древний закон об отдыхе. Известно, что ответил Христос: «Не человек для субботы, а суббота для человека».

— Это не совсем так, — возразил богослов. — Сравнение, да простит мне дон Рескалли, неправильно. Дон Беницио снял лампаду не для того, чтобы напоить осла или отыскать пропавшую овцу. Он снял ее, чтобы исправить собственную забывчивость и небрежность. Он знал, что в подземелье нет света. Ему нужно было захватить из дома фонарь или факел. Впрочем, — продолжал богослов, снисходительно разводя руками, — я согласен, что вопрос не требует большого обсуждения. Он носит скорее отвлеченный, теоретический характер.

Приор, закрыв глаза и нахмурив брови, словно ища решение трудной и в высшей степени сложной задачи, хрустнул крючковатыми пальцами и объявил окончательное мнение Коллегии: