Клавесин Дидро. Сюрреалистическая критика 1925-1935 годов

3 Герасим Лука (наст, имя Залман Локер, 1913–1994) – близкий к сюрреалистам румын, поэт, художник и теоретик, в основном писавший no-фр., покончил с собой. В «Мёртвой смерти» (1945) отголоском утраченного ныне «Первого неэдипова манифеста» он описывал «попытки самоубийства при помощи невозможного». Справедливости ради отметим, что Жиль Делёз называл Луку «величайшим из живущих ныне французских поэтов».

4 Квартал на левом берегу Сены, в послевоенные годы стал центром интеллектуальной и культурной жизни Парижа; художники, писатели, кинематографисты, журналисты, в частности, собирались в кафе “Les deux Magots”, “Cafe de Flore” или брассери “Lipp”.

5 Ср. во франкоязычной кн. Эренбурга «Глазами советского писателя» (1934): «Сюрреалисты прилежно проедают кто наследство, а кто приданое жены… Наименее лукавые признаются, что их программа – целовать девушек. Сюрреалисты похитрее понимают, что с этим далеко не уедешь. Девушки для них – соглашательство и оппортунизм. Они выдвигают другую программу: онанизм, педерастию, фетишизм, эксгибиционизм, даже скотоложство. Но в Париже и этим трудно кого-либо удивить. Тогда… на помощь приходит плохо понятый Фрейд, и обычные извращения покрываются покровом непонятности. Чем глупее – тем лучше» (см.: Эренбург И.Г. Хроника ваших дней: Сб. очерков. М.: Сов. писатель, 1935. С. 131–132).

6 См.: Сюрреализм: Воззвания и трактаты международного движения с 1920-х годов до наших дней / Сост. и предисл. Ги Жирара; общ. ред. пер. С. Дубина. М.: Гилея, 2018. С. 87–99.

Клавесин Дидро

Андре Бретону и Полю Элюару

Ленин уже во вступлении к «Материализму и эмпириокритицизму» заключает: «Дидро вплотную подходит к взгляду современного материализма – что недостаточно одних доводов и силлогизмов для опровержения идеализма, что не в теоретических аргументах тут дело»¹. Всегда аргументируя сказанное, в данном случае Ленин обширно цитирует «Разговор Даламбера с Дидро».

Что ж, обратимся к первоисточнику и мы: «Предположите, что клавесин обладает способностью ощущения и памятью, и скажите, разве бы он не стал тогда сам повторять тех арий, которые вы исполняли бы на его клавишах? Наши чувства – клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют»².

Прежде всего следует отметить, что в этом сравнении – а остановился наставник энциклопедистов именно на клавесине – символ в кои-то веки не подвёл человека. Более того, человек сумел этот символ реабилитировать: то есть с инструмента, роль которого обычно сводилась к мечтательным фиоритурам, наконец-то стёрта вся патина пассеистской живописности. Вычурная лепнина, облупившийся лак мартен, музыка при свечах, аристократические пейзажи в лунном свете, Трианон и три ступеньки розового мрамора³, фишю и овчарня Марии-Антуанетты, «мур-мур, лапка моя»⁴ и «если у них нет хлеба, пусть едят пирожные», радость жизни и прочая чепуха, от гниющего в своих атласах Людовика XV до увальня графа д’Артуа, от Помпадур – затянутой в корсет чахоточной аккуратистки – до мадам Дюбарри (урождённой всего-то Жанной Бекю⁵), от любого дворянчика, ещё смердящего навозом, до князя де Линя⁶, первого из великих европейцев; все те люди и вещи, что обрели бессмертие в омерзительно утончённых воспоминаниях современников: маркизы, придворные аббаты, субретки и шевалье, Камарго⁷ и ей подобные, всевозможные безделушки, банальности, галантные (или не очень) празднества⁸, бесконечная дешёвка, кадрили и котильоны – на восхитительно гладкой поверхности клавесина Дидро они не оставили ни пятнышка. Напротив: всей своей строгой и безупречной массой, которую донёс до нас Ленин, он попирает отвратительные менуэтишки из воспоминаний Верлена. Его сияние пробивается сквозь непроглядный грим символяг. Писатель создаёт метафору, но здесь метафора не скрывает, а освещает своего автора. Рассеиваются облака шарлатанских снадобий и пыли в глаза, и можно наконец вдохнуть полной грудью. Однако не стоит и ликовать на манер критиков в поисках хлёсткой развязки – искали-де писателя, а нашли человека.

Оставим эту формулировку досужим стряпунам, кухарям, разносчикам и потребителям слоёного Пирога Писанины, коммунальной печкой для которого она и является.

I. О гуманизме

Homo sum, говорил Теренций, et nil humani a me alie-num puto⁹.

В награду за такую максиму церковь причислила ловкого виршеплёта к лику блаженных, и в католических святцах он стал святым Терентием¹⁰: Homo sum… Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

Посмертная слава первопроходца и даже чуть ли не протоевангелиста, которую обеспечила своему создателю эта реплика, лишний раз доказывает помутняющую сознания взаимную тягу Церкви и интеллигенции, которые в области психологии ищут откровений лишь в самых избитых общих местах.