Клеймо Чернобога

– Чуть-чуть. Главное – не бояться. Ну а чего мне терять: что так бы они меня все отметелили, а так – хоть один.

– Вот молодец, а! Как тебя звать? Меня – Сева, Гвидоном называют.

– Влада.

– Влада… Красивое русское имя. Идем, Влада, я тебя провожу, а то уж темнеть стало. А то скажешь: вот кавалер, от чмошников спас и бросил. На тебе платочек, вытри, у тебя кровь и тени размазались.

Гвидон взял ее под ручку, и они направились к выходу из дворика. Выходя, Влада увидела, как из подворотни выбежала куча неформалов, ведомая Егором (он видно, собирал народ для ее спасения). Только это уже не имело никакого значения. С Мякиной она больше никогда не виделась.

Долго болтали перед подъездом. Наконец Всеволод произнес:

– Если чего, вдруг понадобится моя помощь, – звони, у меня мобильный. Дай запишу. В любое время. Если меня не будет – я в разъездах часто – потом звони. – Затем он посадил ее в лифт.

Гвидону было двадцать семь. Он работал на заводе «Пензтяжпром» замначальником отдела снабжения. У него был даже служебный сотовый телефон, и Влада впервые увидела маленький чудесный аппарат не в магазине, не по телевизору, и не у тупоголовых буржуев, а у обычного парня родом с Рабочей, который в детстве жевал гудрон, называя его «ковбойской жевачкой».

Всеволод Ведонцев был высок, плотного телосложения, с лукавыми добрыми глазами. Майка чуть натягивалась от начинающего появляться пивного брюшка. Руки у него были исполинские, с грубой кожей и ровными красивыми ногтями. На руке извивалась кельтская вязь, а плечевую свастику на другой обрамляли три викинга с усами, напоминающими клыки у моржа. Позже Сева объяснил ей, что это не викинги, а русы – первые русские воины, а татуировки делали известные мастера – Макс Бокарев в Пензе и Ангел в Москве.

Она, может быть, не позвонила бы Гвидону из гордости, лишь целый месяц, лежа в постели, каждую ночь мечтала о нем, огромном, в надутом бомбере, обнимающего ее широкими руками с разбитыми костяшками кулаков. Да и телефон его, написанный на автобусном билете, она сразу куда-то потеряла. Прошла неделя. Егор куда-то пропал из ее поля зрения, и она радовалась, что он ей не звонил и не оправдывался в своем позорном предательстве. На тусовки ходить она тоже перестала.

Случилось все незагаданно. Было шестого мая, четверг. Она шла со школы домой, как обычно, мимо пристроя-столовой, через маленький дворик. Чуть поодаль, между двумя поднебесными вязами, лежало бревно, превращенное многолетним ерзаньем задниц школяров в лавку. На ней сидели Жора Слон, Дыркин и Стас Кондраков. Они, не скрываясь, курили план из длиннющей беломорины-«пионерки».

– Стой.

Останавливаться было нельзя, лучше сделать вид, что не услышала. Если встанешь, и вступишь в разговор, из него просто уже не вынырнешь и не убежишь. Нужно очень быстро пройти мимо, сосредоточенно глядя в спасительную подворотню.

– Стой. А то завалю щас нахер, – и что-тоочень громко щелкнуло, как-то по двойному: щук-щелк!

– Не стреляй, Жор! Она подойдет. – Влада повернулась. Жора Слон, уродливый блондин, который вечно щурился и выплевывал из себя грязные слова и гадость, направил на нее серый матовый пистолет. По тому, как подергивалась его рука, было понятно, что был ствол тяжелый, не игрушечный.

– Иди сюда, – и тут что-товзорвалось, из ствола метра, наверное, на два, шарахнуло пламя, и земля рядом со Владой разлетелась в разные стороны пыльным фонтаном. В стеклах соседнего дома еще долго дребезжало, а Влада на мерзлых ногах уже стояла перед бревном, чувствуя, что дрожит. Дырочка ствола, равно как и кукольно-стеклянные глаза Жоры, Дыркина и Стаса смотрели на нее, не мигая. Из дыркинского рта текли слюни с белыми пузырьками.

– Ты, вот что. Трусы сними. Потом юбку задери. Потом развернись жопой к нам и раком встань. Я тебя волыной этой там почешу и пойдешь. Давай-ка, родная. Раз-раз и все. Драть тебя не будем. Настрой не тот.

Меж ногами у Влады словно раздавили хрустальное яйцо: стало остро и ледяно.

– Ты за базар свой отвечаешь? – спросили ее губы, а сама Влада будто куда-то вышла, и сидя на скамейке рядом с Дыркиным, глядела на девичий манекен, что-тоневнятно бормочущий.

Жора не гоношился. Он толковище знал и веско ответил:

– А что ты мне хочешь предъявить? Если не предъявишь, отстрелю два пальца.

– Тебе никто права не давал меня срамить.

– Давал. Тебе никто права не давал сопротивляться. И никто за тебя, цыпа, не подымется, даже если мы тебя здесь втроем отымеем зараз, в три смычка.

– А за тебя подымется?

– Брат встанет, и три кента его.

– И за меня подымется.

– Чего? Дуван будем дуванить? Стрелковаться? – в глазах Жоры что-тоожило и тотчас же погасло, – на трубу, – он вынул из сумки гигантский телефон, раскрыл его, точно книжку, – звони. Если через полчас твой чел на стрелу не приедет, отфачим тебя вдесятером, пока под нами не подохнешь, и вон там, на пустыре уложим. Вон, видишь, там сортир разобранный? Камень привяжем и утопим. Я тебе реально говорю.