Клеймо на крыльях бабочки. Исторический роман

– В то время как ваши санкюлоты, – Казанова, наполняя бокал Адели, как бы случайно коснулся её обнажённой руки, – избавляясь от своих врагов, да и от бывших друзей, заставляли их таким образом расставаться не только с деньгами в карманах. Они конфисковывали всё их имущество и обрекали их семьи на нищету. Но это было не полное наказание. Они заставляли их расставаться и с жизнью. Вы не будете это отрицать? Это вы называете революционной галантностью, милая якобинка?

– Старый мир преисполнен коварства и вероломства. Призраки ушедшего мира, всё старое и дряхлое сопротивляется. И мстит за то, что оно старое и дряхлое. Методы правосудия революции жестокие, я согласна с вами, шевалье. Но не более жестокие, чем приёмы, которыми обычно пользуются хитрость и надувательство.

– Но, дорогая Адель, Господь не учил своих чад устанавливать справедливость, утопая в крови. На что же похожа эта свобода, которую вы пытаетесь установить? Как мы это уже увидели – на жадную до крови мадам Гильотину, – театрально-трагично воскликнул Казанова. Возгласы одобрения раздались от молчавшей стороны обеденного стола.

– Только так можно установить справедливость.

– Я напомню вам, Адель, слова вашей знаменитой республиканки, этого яркого символа вашей революции, – мадам Ролан.(63) На эшафоте, за минуту до того, как её голова упала в корзину папаши Сансона,(64) она крикнула толпе на площади: "Какие преступления совершаются во имя свободы!" Как я понимаю, мадам Ролан считала преступлением только свою голову в корзине и в эту минуту сожалела, что так устанавливается справедливость. Или то, что вы ею называете.

– Мадам Ролан, как и народ Франции, искренне верила, что революция обновит этот дряхлый мир. Что справедливость и закон будет править в новой жизни.

– Я бы приветствовал ваше царство справедливости и закона, Адель, если бы считал его возможным на земле. Но я не разделяю вашу уверенность и ваш оптимизм.

Но угаснув ненадолго, улыбка опять вернулась на лицо Казановы.

Измученный долгими днями молчания, когда его собеседниками были рукопись и книги в библиотеке, он наслаждался своим красноречием. Но высокопарная тема обновления мира ему уже порядком наскучила. Будучи законченным эгоистом, он опять вернул разговор к своей персоне:

– За свою жизнь, как вы галантно выразились ранее, Адель, распутничая и занимаясь шулерством, я познал все тайны, из которых состоит человеческая натура. Я наблюдал в окружавших меня людях проявления самого низкого и самого возвышенного. Порой это проявлялось в них в самых привлекательных сочетаниях. Я признаюсь вам, что сам состою в равных пропорциях из одного и другого.

– Вы хоть знаете, что такое хорошая репутация, шевалье?

– Это одна из многих неприятностей в жизни, которые я удачно избежал. Как вы видите, моя прелестная якобинка, я отнюдь не претендую на безупречную добропорядочность, которая кажется вам единственно достойной восхищения. Которая, на самом деле, более походит на гнусный фанатизм.

– Вы продолжаете играть словами, шевалье! Естественное желание изменить жизнь к новому, к лучшему, называете фанатизмом. Сама жизнь требовала перемен в этом душном, затхлом мире порока. Если бы время вдруг повернулось вспять, уверена, что вы, шевалье, вернулись бы к прежнему образу жизни.

– Вы совершенно правы. Именно это я бы и сделал.

– Вы, как не желающий ничего менять скряга, достали бы из гардероба старый шерстяной плащ порока, изъеденный молью. Я же не променяю свои убеждения на дурное вино двуличия, распутства, похоти и лжи. Даже если оно так щедро разбавлено розовой водичкой вашего красноречия.

Казанова, не отвечая на скептическую реплику Адель, с улыбкой продолжал:

– Милое дитя революции, из мирa торговцев и грубиянов, куда нас приведёт ваша насаждаемая демократия, все прелести жизни будут изгнаны. Галантность и этикет будут не в чести, будут приравнены к пороку. Признаю, что отнюдь не все, но некоторые из ваших революционеров только недавно научились пользоваться не шторой, а носовым платком, пользоваться ножом и вилкой за столом и вести себя учтиво. В вашей республикe лавочников и денежных мешков, моя прелестная якобинка, в бухгалтерские книги будут смотреть гораздо чаще, чем на звёзды или на восход солнца. Звон пересчитывания монет станет приятнее звуков музыки. Крылья Бога лёгкости и любви Эроса будут сломаны. Это милое, весёлое божество оставит вас. Погрязшие в ханжестве, вы будете придумывать жалкие атрибуты любви. Истинная же сладость любви вам более не будет ведома. Вы загоните природную любовную страсть в прокрустово ложе ложных догм, уродуя и разрушая её своим невежеством. А скука, я называю её адом, который Данте забыл изобразить в его Божественной комедии, – станет основой вашей жизни.(65)