Клеопатра

— Ты любишь меня? — еще нежнее произнесла она. — Откуда я знаю, что ты любишь меня? Может быть, ты любишь Фульвию, твою законную жену?

— Нет, не Фульвию, тебя, Клеопатра, тебя одну! Многие женщины смотрели на меня благосклонно с моих юношеских лет, но ни одной я так не желал, как тебя, чудо мира, несравненная с другими женщинами! Можешь ли ты полюбить меня, Клеопатра, и быть верной мне не за мое положение и власть, не за те блага, какие я могу тебе дать, не за суровую музыку моих бесчисленных легионов, не ради блеска, которым сияет счастливая звезда моей судьбы, а ради меня самого, ради Антония, грубого полководца, закаленного в полях битвы? Я, Антоний, гуляка, простой, слабый человек, непостоянный в своих решениях, но я никогда не обманул друга, не обобрал бедного человека, не заставал врага врасплох! Скажи, можешь ли ты полюбить меня, египтянка? О, если можешь, я буду самым счастливым человеком, счастливее, чем если бы сегодня ночью я восседал в римском Капитолии коронованным монархом всего мира!

Пока он говорил, она смотрела на него своими удивительными глазами, и меня удивило выражение искренности и правды на ее лице.

— Ты говоришь откровенно, — сказала она, — твои слова приятны для моих ушей! Они были бы также приятны, если бы дело стояло иначе, но теперь… какая женщина не увидит с радостью владыку мира у своих ног? Для меня же что может быть приятнее твоих сладких слов? Гавань, манящая отдыхом измученного бурей моряка, — как дорога она ему! Мечта о небесном блаженстве, которой утешается бедный аскет жрец на своем самоотверженном пути, — как сладка она! Нежная розовоперстая заря, несущая земле радость сладкого пробуждения, как дорога она и приятна! Ах, все это, все самое дорогое и очаровательное в мире, не может сравниться с честными и сладкими твоими словами, о Антоний! Знаешь ли ты? Нет, и никогда не будешь знать, как ужасна была моя жизнь, как пуста и одинока! Природой устроено так, что только любовь избавляет женщину от одиночества! Я никогда не любила, никогда не могла полюбить до этой счастливой ночи! Возьми меня в свои объятия и поклянемся, дадим великий обет любви, такую клятву, которая не может быть нарушена до конца нашей жизни! Слушай, Антоний, и теперь, и навсегда я даю тебе обет верности и любви! Теперь и навеки я твоя, я принадлежу тебе одному!..

Хармиона взяла меня за руку и увела.

— Довольно ли ты видел? — спросила она, когда мы снова очутились в ее комнате и лампа была зажжена.

— Да, — ответил я, — мои глаза открылись!

XVI

План Хармионы. — Исповедь. — Ответ Гармахиса

Некоторое время я сидел с опущенной головой, и последняя горечь стыда наполнила мою душу. Так вот конец! Для этого я нарушил клятвы, выдал тайну пирамиды, для этого потерял свою корону, свою честь и, может быть, надежду небес!

Мог ли быть во всем мире человек, столь убитый стыдом и горем, как я в эту ночь? Наверное, нет. Куда я пойду? Что буду делать? Даже среди бури, бушевавшей в моем истерзанном сердце, громко взывал горький голос ревности. Я любил эту женщину, которой отдал все, а она в эту самую минуту… Ах! Я не мог выносить этой мысли, и в этой мучительной агонии сердце мое разразилось целым потоком слез. О, это были страшные, мучительные слезы!

Хармиона подошла ко мне, и я увидел, что она также плакала.

— Не плачь, Гармахис, — сказала она, рыдая и становясь на колени около меня, — я не в силах видеть тебя плачущим! Отчего ты не остерегался? Ты был бы велик и счастлив! Слушай, Гармахис! Ты слышал, что сказала эта фальшивая тигрица… завтра ты будешь убит!

— И очень хорошо! — чуть слышно пробормотал я.

— Нет, вовсе не хорошо! Гармахис, не дай ей окончательно восторжествовать над тобой! Ты потерял все, кроме жизни, но пока остается жизнь, остается и надежда, а с ней и возможность мести!

— А! — вскричал я, вскочив с места. — Я не подумал об этом. Возможность отомстить! Должно быть, сладко быть отомщенным!

— Месть сладка, Гармахис, но иногда мстить — опасно, так как стрела мести, пущенная в обидчика, может пронзить пустившего! Я знаю это по себе. — Она тяжело вздохнула. — Бросим в сторону и разговоры, и печаль! У нас обоих будет время впереди, чтобы горевать все эти долгие, тяжелые грядущие годы! Теперь ты должен бежать, бежать до рассвета! Вот мой план! Пришедшая вчера из Александрии галера с фруктами и товарами отплывает обратно завтра, до зари. Ее капитан мне знаком, но ты его не знаешь! Я достану тебе одежду сирийского купца, закутаю тебя, как умею, и дам письмо к капитану галеры. Он довезет тебя до Александрии; для него ты будешь купцом, который едет по своим торговым делам. Сегодня ночью Бренн — начальник стражи, а Бренн друг и мне и тебе! Быть может, он угадает кое-что, может быть, нет, но сирийский купец безопасно выйдет из дворца. Что ты скажешь на это?

— Хорошо, — отвечал я устало, — я не забочусь о том, что будет!

— Так оставайся и отдохни здесь, Гармахис, пока я сделаю нужные приготовления! Не горюй очень, Гармахис! Другим надо горевать сильнее, чем тебе!