Клеопатра

Такие избыточные расходы — это анархия. Они лишают деньги, которые все привыкли беречь и считать, смысла и значения. Тейлор-Клеопатра, пускающая на ветер огромные суммы денег, которые она получила, конечно, почти без усилий просто за то, что она — это она (публика никогда не верила, что искусство актёра, и в особенности киноактёра, — это тяжёлый труд — зрители всегда путают актёров и персонажей, которых те изображают), превращает экономику в нонсенс. Раз упорядоченная связь между полученным и потраченным нарушена в финансовой сфере, тогда и все законы, регулирующие социальную жизнь, начинают колебаться. Самоотверженность не обязательно вызывает горячее уважение. Верность не получает вознаграждение в виде любви. Беспорядочные любовные связи не порочат пола. Экономическая база, обусловливавшая стереотипы сексуального поведения, оказалась под угрозой, а вместе с ней и вся логика причин и следствий, преступления и наказания. Тейлор-Клеопатра, высасывающая из своего мужчины 24-каратную золотую парчовую ткань, не вписывается ни в тип добродетельной, ни в тип femme fatale. Она подмигивает, поскольку настали времена, когда порочная соблазнительница не умирает в конце истории. Мы оказываемся в непредсказуемом королевстве кэмпа, где старые правила непреложны, где нет вообще правил, где нет ничего такого серьёзного, что можно было бы счесть грехом. Добро и зло здесь неразличимы: успех — единственная заметная ценность, а эксцесс — единственный его признак. Это пир новой Клеопатры, празднество, пиршество, которое не имеет границ. И это в природе празднества — нарушать все законы, отрицать все иерархии. Тейлор-Клеопатра — это аббатиса «пира дураков».

Когда Тейлор-Клеопатра связалась с Ричардом Бартоном, дионисийское начало, персонификацией коего она, вероятно, представлялась, нашло своё подтверждение. Она внесла свою лепту неограниченностью сексуальности и сказочным количеством золотых монет. Его вклад в общий спектакль, который они на пару представляли перед зрителями всего мира, — это прямая принадлежность к поклонникам Диониса — пьянство. По собственному мнению Элизабет Тейлор, каковое может показаться на первый взгляд странным, именно его пристрастие к выпивке делало его привлекательным. При первой их встрече на съёмочной площадке он, выдыхая пары спиртного, сияя красным носом пьяницы, попросил её держать его чашку с кофе, поскольку у него тряслись руки. Позже, когда они ужинали, Эдди Фишер посоветовал ей ограничиться только одной рюмкой вина. Как она вспоминает, Ричард Бартон поддержал его, немедленно перелив содержимое её бокала в свой. «Я была совершенно очарована этим человеком».

Жизнь, которую они вели во время съёмок этого фильма и позже, может быть охарактеризована приличной публикой как перманентный дебош. Они ели, пили, веселились, дрались, занимались любовью, ходили по магазинам, и то, что они вытворяли или покупали, выходило за рамки того, что могут себе позволить делать или покупать обычные смертные. Реальность, вполне возможно, сильно отличалась от легендарных рассказов. Как предполагает Мелвин Брэгг, огромные расходы Бартона объяснялись, помимо слепого расточительства, подавляемым горьким страхом перед нищетой. Что касается Элизабет Тейлор, то, судя по всему, она всегда хорошо разбиралась в вопросах управления собственным капиталом и тратила ровно столько, сколько могла себе позволить. Беспробудное пьянство вряд ли может быть залогом нежных ласк, скорее, оно ведёт к ссорам, скандалам и: расстройству печени, и страсть, которая дважды заканчивалась разводом, могла принести столько же радости, сколько и горя. Но эти сухие факты касаются реальных Тейлор и Бартона. В легенде, где персонажами являются «Элизабет Тейлор» и «Ричард Бартон», такие замечания неуместны. В фантазиях зрителей Тейлор — Клеопатра и Ричард Бартон — Антоний были бунтовщиками. Они выкинули из головы древнее правило самосохранения, не заботились ни о самоулучшении, ни о чём другом. Даже толщина Тейлор и похмелье Бартона свидетельствовали об изобилии. Оба они были антитезой аполлонистической традиции, оба не страшились излишков.