Клеопатра

– Да, ты погиб. И все же тебе будет дано утешение: ты погубишь ту, что погубила тебя, ибо такова цель моей справедливости. Когда тебе будет дан знак, брось все, поднимись, иди к Клеопатре и, повинуясь указаниям, которые я вложу в твое сердце, сверши божественную месть. А теперь слово о тебе, Гармахис: ты отвернулся от меня, и ты больше не увидишь меня, как тогда в Аменти, пока в веках последний росток посеянного тобой зла не исчезнет с лица земли. Но сквозь всю эту нескончаемую череду тысячелетий помни: Божественная Любовь вечна, ее нельзя уничтожить, даже если отрицать ее, хотя порой она улетает в недосягаемые дали. Раскайся, мой сын, раскайся и исправь, искупи совершенное тобой зло, пока еще не поздно, чтобы в скрытом мраком конце всех времен вновь воссоединиться со мной. И все же, Гармахис, хоть ты никогда не будешь видеть меня, даже когда само имя, под которым ты знаешь меня, станет загадкой для тех, кто будет жить после тебя, – все равно я, живущая вечно, видевшая, как вселенные рождались, цвели и умирали, обращаемые в ничто дыханием Времени, чтобы снова родиться и пройти свой путь в лабиринте пространства, я все же всегда буду сопровождать тебя. Куда бы ты ни пошел, где бы ты ни был, в каком бы обличье ты ни жил, я буду рядом и буду охранять тебя! На самой далекой звезде и в глубинах Аменти, в жизни и в смерти, во снах и наяву, в воспоминаниях и в забытьи, в мытарствах потусторонней жизни и в перевоплощениях твоего духа, если ты искупишь зло и не забудешь меня снова, я буду с тобой, я буду ждать часа твоего искупления. Ибо такова природа Божественной Любви, которая осеняет того, кто вкусил ее божественной сущности и был прикован к ней священными узами. Суди же сам, Гармахис, стоило ли отворачиваться от нее ради прихоти земной женщины. И отныне больше не смей произносить священное Слово власти, пока это все не свершится. Я запрещаю тебе. Гармахис, в этой жизни ты больше меня не увидишь. Прощай!

Когда стих последний звук нежного голоса, огненный змей скользнул в самое сердце облачка. Облачко скатилось из светящегося рога и исчезло в темноте. Золотой полумесяц начал меркнуть и погас. Когда богиня покинула этот мир, снова раздалась тихая, вселяющая ужас музыка систра, и снова стало тихо.

Я закрыл лицо одеждой и вдруг, хотя мои вытянутые руки все еще касались похолодевшего тела отца, который умер, проклиная меня, я почувствовал, что в моем сердце вновь затеплилась надежда, ибо я понял, что еще не совсем погиб, и что та, которую я предал, но продолжал любить, не оставила меня. И тут мною овладела необоримая усталость, и я заснул.

Когда я проснулся, сквозь отверстие в крыше струился тусклый свет зари. Зловеще падал он на погруженные в тень скульптуры у стен, на мертвое лицо и седую бороду моего отца, соединившегося с Осирисом. Я вздрогнул, вспомнив все, что произошло, и задумался, что же мне теперь делать. Поднявшись на ноги, я услышал тихие шаги – кто-то шел по коридору имен фараонов.

– Ла-ла-ла! – пробормотал голос, который я тотчас узнал. Это была старая женщина Атуа. – Темно, как в склепе! Видно, святые, которые построили этот храм, не очень-то любили благословенное солнце, хоть и поклонялись ему. Да где же этот занавес?

Наконец занавес был отодвинут, и в покой отца вошла Атуа с клюкой в одной руке и с корзиной в другой. На лице ее появилось еще больше морщин, а жидкие волосы казались еще более седыми, чем прежде, но в остальном она была точно такой, какой я ее помнил. Она остановилась у двери и стала всматриваться в темноту своими проницательными черными глазами, ибо в комнате было еще темно и она по-прежнему ничего не видела.

– Где же он? – пробормотала она. – Неужто этот слепой куда-то ушел ночью? Осирис – слава его имени, – не допусти этого! Нужно было зайти к нему вечером. О горе! Какие времена настали, если верховный жрец и наследный правитель Абидоса в своей немощи остался с одной дряхлой старухой, которая сама стоит одной ногой в могиле! О Гармахис, бедный мой мальчик, какие беды ты навлек на нас, какое горе! А это что? О боги, неужели он заснул на полу? Он же так умрет! Божественный отец! Аменемхет! Проснись, встань! – И она поковыляла к мертвому телу. – Что же это? О великий Незримый, он мертв! Умер один, когда рядом никого не было… Клянусь Осирисом, который спит в своей священной могиле в Абидосе, он умер! Умер! – Она вскрикнула, и ее долгий печальный крик эхом отразился от украшенных статуями стен.

– Тише, женщина! Не кричи! – сказал я, выйдя на свет из темноты.

– Кто ты? – уронив корзину, воскликнула она. – Злодей, это ты убил владыку праведности, этого святого человека, единственного святого человека в Египте? Да падет на твою голову извечное проклятие! Хоть боги и оставили нас в час горьких испытаний, у них длинные руки, и они воздадут по заслугам тому, кто убил их помазанника!

– Посмотри на меня, Атуа! – сказал я.