Клеопатра

Феноменальный взрыв коллективной фантазии, пробудившаяся мечта, импровизированное театральное действо, прилив энтузиазма настолько спонтанный, что даже в самых лихорадочных видениях, посещавших ее на протяжении последних недель, царица не могла вообразить ничего подобного…

И никто из этой толпы даже ни разу не взглянул в сторону человека, который в приветственных выкриках фигурировал под именем Бога-Освободителя; все напрочь забыли о римлянине; это к ней, женщине-богине, устремлялись люди, ее восхваляли как Афродиту, хотя прекрасно видели, что она явилась к ним как Египтянка, в наряде Исиды, с лентой, завязанной под грудью узлом Матери, Богини с мириадами имен; и потом, под своим балдахином царица приняла величественную и изящную позу, которая характерна только для Единственной, Справедливой, Вечной Утешительницы, Блаженного Прибежища, принявшего облик женщины, для той, что дарит наслаждение, но всегда остается целомудренной, для Прародительницы всего существующего, которая отделила небо от земли, установила законы моря, подарила мужчинам воинскую доблесть, научила женщин рожать детей, которая есть солнечный свет и источник всех законов. Достаточно просто посмотреть на нее, как она восседает на носу своего корабля; разве не понятно, что она, воистину, — царица ветров и всех соленых вод, госпожа реки, дождей и бурь, та, что открывает море для навигации и поднимает из его пучин на поверхность новые острова; наконец, что она — Владычица Всего, от которой зависят очертания земель и география людских судеб, единовластная Царица Времени?

Декламировал ли в тот миг кто-то из стоявших на носу корабля старую египетскую молитву, которая с каждым годом все чаще звучала в городах Востока и даже Запада, — гимн, обращенный к Матери и к Спасителю, который отомстит за своего отца? Мы не знаем; ясно лишь, что миг этот, как и хотела Клеопатра, был воплощением чистой красоты; чудом, пришедшим в наш мир и слишком желанным, чтобы пытаться определить его точные географические рамки, чтобы, скажем, привязать его к пирамидам, Фаросскому маяку или Родосскому колоссу.

Волшебство, придуманное Клеопатрой, было движущимся, мимолетным видением; и тем не менее слух о нем пережил века. Может быть, так получилось из-за последней картины, которой закончилось это чудо, еще более поразительной, чем оно само: в момент, когда корабль встал на якорь, когда толпа увидела, что он сделан из дерева, как все корабли, и что им командует женщина, а не богиня, все повернулись в сторону города, Антония. Римлянин показался им персонажем из фарса: один посреди совершенно пустой трибуны, одетый в роскошную военную кирасу, он застыл, как и предвидела Клеопатра, в нелепо величественной позе — и с разинутым от удивления ртом.

* * *

Он располнел, она сразу это заметила, и теперь кое-где его мускулы покрывал солидный слой жира. Ничего удивительного: когда мужчине сорок два года, десяти месяцев непрерывных кутежей и безделья вполне достаточно, чтобы его фигура слегка расплылась. Но, с другой стороны, отечность на лице, небольшое брюшко свидетельствовали о том, что влияние Антония значительно выросло. Сам Геркулес (римлянин наверняка прожужжит ей о нем все уши) всегда жрал, как пятнадцать человек. Что не мешало ему совершить двенадцать подвигов и перепортить столько нимф и цариц, сколько их тогда носила земля.

Клеопатра знала, что, едва будет брошен якорь, явятся эмиссары Антония и предложат ей принять участие в какой-нибудь пирушке. Она не ошиблась. Выйдя из своего ступора, римлянин первым делом послал к ней людей с приглашением на банкет.

Он хотел, чтобы она посетила его в тот же вечер. Она отказалась и настояла, чтобы он первым нанес ей визит. Корабль, да и сама царица заинтриговали римлянина. Он согласился; как только сгустились сумерки, перед самым его приходом, на корабле, в полном соответствии со столь тщательно разработанным планом, зажглась иллюминация. У Антония, во второй раз за этот день, перехватило дыхание.

После обеда, возвращаясь домой, взволнованный и, несомненно, втайне раздраженный Антоний сказал себе, что должен перещеголять царицу. К несчастью, до ее визита оставалось всего несколько часов — да и он был всего лишь римлянином.

Он сделал все, что мог; но с первых минут обеда, на который пригласил Клеопатру, понял, что потерпел фиаско.

Смирившись со своим поражением, он рассмеялся. Она — тоже. Тогда он почувствовал себя более уверенно и рискнул рассказать пару-другую анекдотов. Она подхватила тему, сама что-то рассказала. Он осмелел, перешел к более хлестким историям. Она тоже знала такие — ничто, казалось, ее не смущало: ни сомнительные намеки, ни откровенные вольности, ни даже прямая похабщина. Он, разумеется, заговорил о Геркулесе. Царица ответила, что в этом смысле она и Антоний могут считаться кузенами: Лагиды тоже претендуют на то, что вышли из геркулесовых чресл…