Тогда я впервые слышу его – свист, в честь которого и названа бухта. Он напоминает о том, во что не положено верить, – о русалках, шелки[2] и сиренах.
Я чувствую, как мне на плечо ложится мамина рука.
– Пошли в дом, Уайлдер, – говорит она, и я понимаю, что стою как вкопанный с открытым ртом.
– Что это за звук? – Почему-то кажется, что он идет у меня изнутри.
Отец на секунду останавливается, не до конца прокрутив ключ в замке.
– Это камни на пляже. Прилив их подтачивает и проделывает небольшие дырочки, похожие на отверстия для пальцев во флейте. Когда ветер дует с востока и проносится над океаном, он в них свистит. Чистый звук, правда?
– Жутковатый, – признаюсь я.
– Если подумать, – говорит отец, – дядю Вернона тоже нашли в жутковатом виде. Он просто сидел на этих камнях, которые вовсю свистели вокруг него, и смотрел перед собой. Как будто его забрали раньше времени и Свистящая бухта засвистела его до смерти…
– Придурок, – бормочу я, заходя вслед за ним в дом. Я знаю, что дядя Вернон умер в больнице от инфаркта.
Внутри дом голый и бело-синий – как берег, омытый океаном. У меня в комнате стоит односпальная кровать под грубым шерстяным одеялом и расположено круглое окно, похожее на бойницу.
– Ночью держи окна закрытыми, – предупреждает отец. – Тут бывают взломы. С утра поставлю новые замки.
– И поосторожнее у воды, – нервно замечает мать. – Тут почти каждый год кто-то тонет.
– Да, дражайшая матушка.
Она хлопает меня по руке. Иногда она злится, когда я, по ее выражению,
Я открываю свою бойницу и засыпаю под шум камней и океана.
С утра просыпаюсь раньше родителей. Надеваю плавки и тут же понимаю, что они мне малы. Я порядочно вырос с прошлого лета. Я даже не подумал об этом, когда мы уезжали из Нью-Йорка. В итоге я надеваю обычные трусы и пару шлепанцев, хватаю полотенце и выскальзываю через заднюю дверь.
Красный мяч утреннего солнца сжигает последнюю туманную дымку моря. Я шагаю по дорожке, от сандалий отскакивает гравий, а полотенце перекинуто через плечо.
Камешки на пляже уже нагрелись на солнце. Снимаю очки и аккуратно кладу их на большой валун. На автомате я стягиваю еще и трусы и захожу в море нагишом. Вода сразу заключает меня в свою стеклянную хватку. На секунду я пугаюсь:
На берегу стоят парень и девчонка. Думаю, они примерно моего возраста. На ней комбинезон и большая шляпа с широкими полями. У нее рыжие волосы почти неестественно насыщенного цвета, как кровь. На руке мужские часы, золотые и очень громоздкие. Они слишком большие, и ее запястье в них кажется совсем тонким.
Тут я замечаю,
– Что за извращенец оставил свои трусы прямо на пляже?
Ее презрение идеально сочетается с акцентом – англичанка. И не из той породы загорелых, которые толпятся на Таймс-сквер. А из той, что, как я думал, существует только в кино. Аристократка.
Ветер вздымает ткань моих шорт и наполняет их. На секунду мне кажется, что я по-прежнему в одежде – невидимый, плавучий, пригвожденный ко дну.
– Эй, – кричит парень, – он не знал, что тут есть кто-то еще. –
Она неохотно опускает перед ним палку. Он снимает рубашку, срывает мои трусы с конца палки и заходит по пояс в воду. Кажется, он не против замочить шорты.
– Стой здесь, – кричит парень. – Я сейчас вернусь.
Длинными и медленными гребками он доплывает до середины бухты, где торчит моя голова.
– Вот, держи. –
Парень разговаривает с девчонкой, и она смеется. Меня охватывает паника:
Я дрожу и кутаюсь в полотенце. Мне показалось, что этим утром здесь было как-то по-особенному, но нет. Мир везде одинаков. Точь-в-точь как в школе.