Клевета

Магдален кивнула и доверительно положила свою руку в его ладонь. Он остолбенел, хотел выдернуть руку, но потом уступил. Со стороны это был невинный и естественный жест, если бы не ее маленький пальчик, выводивший крошечные круги на его сомкнутой ладони. Его тайные, чувственные движения намекали на влажность и тепло, на отверстые уста и упоение ласки. Гай пристально взглянул на нее, увидел обращенное к нему чуть запрокинутое, зовущее лицо и почувствовал, как его снова затягивает в опасный и сладостный водоворот, в центре которого — она с ее колдовской способностью сбивать с толку и заставлять подчиняться ее желаниям. Откуда она научилась таким вещам? Они находились в невероятном противоречии с ее наивностью. А впрочем, почему он считает ее невинным младенцем? Она предельно ясно показала, что ей нужно от него, и знала, что он хочет того же. Такая ясность целей и такая последовательность в их осуществлении — разве это черта невинности? В конце концов женщины — сосуд зла, а Магдален, как говаривал Джон Гонтский, с рождения несет на себе печать зла и порока. Стало быть, она опасна вдвойне.

Они уже были в палатке, и, снова взглянув на него, Магдален засмеялась низким, чувственным смехом. Гай вдруг понял, что стоит на краю пропасти, уклоняясь от ответа, просто пытается выиграть время. Он резко вырвал руку и вышел, пожелав ей на ходу спокойной ночи.

Палатка оказалась не просто маленькой, а крохотной, в нее с трудом влез соломенный тюфяк. Спать раздевшись, как обычно, было слишком холодно, и Магдален залезла под меховое одеяло прямо в сорочке, и лежа слушала, как засыпает лагерь. Залаяла бродячая собака, на ее лай из города отозвались другие. У Магдален побежали по спине мурашки. Что-то похожее на призыв, что-то дикое, исходящее из самых недр, было в этих звуках. Ее всю охватило волнение, порыв, не терпящий отлагательства и, несмотря на свежесть ночи, Магдален бросило в жар.

Она знала, что ей нужно, она понимала, что время пришло, хотя сознание никак не могло найти оправдания ее намерениям.

Еще плотнее завернувшись в меховое одеяло, Магдален подползла к выходу из палатки. Часовой дремал на своем посту, а с земли доносился храп Эрин и Марджери. Подобно привидению, она выскользнула наружу и выпрямилась; темный мех и темные волосы позволяли быть незаметной во мраке. Где-то сзади тускло мелькали далекие огни. Несколько факелов в руках расставленных в поле вокруг лагеря часовых казались горящими глазами каких-то зверей. Внутри цепи из этих огоньков шевелились и время от времени ржали лошади, привязанные к кольям; в остальном же в лагере царили спокойствие и безмолвие.

Флаг де Жерве, чуть колышимый слабым ветерком, реял над палаткой. Магдален бесшумно ступала по земле, окутанная тьмой, чувствуя босыми ногами колючую траву, мокрую от ночной росы. Никто ее не увидел. Только полусонный слуга одного из рыцарей, объевшийся зелеными яблоками, сорванными по дороге в каком-то фруктовом саду, и теперь мучившийся животом, заметил девушку, но решил, что перед ним фантастическое видение, и потому лишь прошептал молитву, прося Святого Христофора защитить его от дьявольского наваждения.

Гай не спал. В палатке тускло горел фонарь, а в голове благородного лорда проносился вихрь грез, и тело томилось страстным желанием. Он всегда считал себя целомудренным мужчиной. Он хранил верность Гвендолин, исключая, разумеется, то время, когда он воевал и когда перенапряжение сил, пролитая кровь и чувство смертельной опасности принуждали его дать выход вожделению, но это было для него чем-то вроде вскрытия нарыва — чтобы накопившийся гной не осквернил тело и душу. Так же примерно обстояло дело после смерти Гвендолин — серьезного влечения к какой-либо женщине ему не довелось испытать.

Но так было до сих пор. Теперь же его всего захватило необузданное плотское желание, могучая и трепетная одновременно одержимость тела. Но было в этом и что-то большее. Если бы речь шла лишь о зове плоти, он бы постарался дать ему выход где-нибудь в другом месте или силой разума переключить себя на что-то другое. Но сейчас он видел перед собой только Магдален и воочию ощущал, как его оплетает паутина женских чар. Она была, как и мать, живая, надменная и решительная, искренне преданная человеку или цели, к которым стремилась, и смесь этих качеств вызывала в Гае трепет наслаждения.

И он уловил ее запах, запах парного молока и меда, а потом узнал тень, проскользнувшую в его палатку. И фатальная неизбежность того, что должно произойти, вытеснила из его сознания громко протестующий голос самоотречения во имя верности.

Скинув с себя меховую накидку, она нырнула к нему под покрывало.

— Мне страшно спать одной, когда вокруг собаки, волки и монахи с ножами!

— Почему же ты не позвала служанок? — высвободив из-под нее приготовленное на случай тревоги копье, он пододвинул его к себе.

— Звала, но почему-то никто не пришел, — совершенно обнаженная она вытянулась рядом с ним.

— Мадам, я ни капельки не сомневаюсь, что вы лжете!