Клятва у знамени

Киквидзе получил новый приказ, он казался обидным и непонятным: в дальнейшем пребывании 1-й дивизии внеочередного формирования советских войск внутри Хоперского округа надобности нет. Потому дивизии предписывалось отойти на границу Донской области с Саратовской губернией и занять оборону семидесятиверстного рубежа по железнодорожной магистрали Балашов — Камышин. Новым местом расположения штаба дивизии была названа слобода Елань.

Старая партизанская привычка мыслить только масштабами и интересами своего отряда мешала не только бойцам, но и многим командирам понять цель отхода, продиктованного задачей всего фронта: удержать оборону вплоть до создания и подхода новых советских войск. Киквидзе и Медведовский необходимость отхода понимали, но и им психологически было тяжело.

Да и сам отход оказался делом не простым. Идти приходилось по районам, где большая часть казачьего населения тогда относилась к Советской власти враждебно, нужно было постоянно быть начеку. Транспортом для передвижения по грунтовым дорогам дивизия не располагала, а имущества набралось много. Всем бойцам и командирам пришлось превратиться в агитаторов, чтобы убедить жителей добровольно дать лошадей и подводы: реквизировать гужевой транспорт у населения Киквидзе запретил категорически, чтобы не будоражить лишний раз людей, не давать козырей вражеской пропаганде.

Отступление осложнялось тем, что белые ни на час не оставляли дивизию в покое. Чтобы прикрыть отход основных сил, Киквидзе оставил в Филонове Интернациональный полк с задачей задержать противника хотя бы на сутки. Бойцы-интернационалисты понесли тяжелые потери, но приказ начдива выполнили. Под градом снарядов они отражали одну за другой бешеные атаки белоказаков. Станция полыхала в сплошном пожарище, густой дым застилал небо. Это горели подожженные самими киквидзевцами эшелоны с имуществом, которое не успели вывезти, чтобы оно не досталось врагу. Потом прогремели оглушительные взрывы, от которых, казалось, содрогнулась земля. 'Это взлетели на воздух вагоны со снарядами, предварительно сцепленные с бронепоездом и тяжелой батареей на железнодорожных платформах. Эвакуировать их было невозможно.

Казаки захватили один из лазаретов — всех раненых и не покинувший их медперсонал постигла страшная участь. Белые подвергли красных бойцов чудовищным пыткам. Изувечив, бросили на дороге умирать в невыразимых мучениях.

Последняя группа стоявших насмерть бойцов-интернационалистов прорвала кольцо окружения и пробилась к своим на исходе дня 29 июля. Рядом с бойцами в этой группе сражался с оружием в руках сам начдив.

Через несколько недель первый комиссар дивизии Леонид Лозовский, сам человек редкой храбрости, тактично упрекнет Киквидзе, заметит, что не дело начальника дивизии идти с маузером в цепи атакующих бойцов или мчаться верхом на лихом Воронке с шашкой в поднятой руке во главе кавалерийского эскадрона. Не примет упрека начдив. Категорически будет отстаивать свое право рисковать собственной жизнью, как рискуют ею ежечасно рядовые бойцы или взводные командиры.

Так полагал в восемнадцатом году не только Василий Киквидзе — большинство советских военачальников, начавших свой путь выборными командирами в первых красногвардейских отрядах. Не знающая предела личная храбрость была в тот период для командира важнее многих иных достоинств. Не проявляя непрестанно бесстрашия в бою, нельзя было завоевать в глазах бойцов права командовать ими, рисковать их жизнью, посылать порою на верную смерть.

Пройдет немного времени, и молодые советские командиры научатся правильно находить свое место в бою, разумно сочетать храбрость и осмотрительность. Но это придет позже. Киквидзе не успеет овладеть этой командирской мудростью, как не успеет сделать многого другого.

О храбрости его, сказочной неуязвимости, необыкновенной находчивости уже ходили на фронте легенды. Порой невероятные и наивные, они, однако, делали святое дело, вселяя в души и сердца бойцов непоколебимую веру в своего начдива, убежденность в победе над врагом.

…Рассказывали на биваках, что привели однажды к Киквидзе на допрос пленного гвардейского ротмистра, по происхождению грузинского князя. При нем была бумага, подписанная самим Красновым и наделявшая ротмистра огромными полномочиями. Князь держался вызывающе, никаких сведений не дал.

— И не надо, — улыбаясь, сказал пленному Киквидзе. — Не хотите говорить, не надо. Обойдемся без вашей помощи. Раздевайтесь…

Князь побледнел. Трясущимися руками расстегнул крючки щеголеватой черкески с серебряными газырями. Решил, видно, что пришел его смертный час — белогвардейцы всегда раздевали пленных перед расстрелом. Но ротмистра оставили в живых, а начдив, облаченный в его роскошную черкеску с блестящими погонами на плечах и Владимиром с мечами на шее, мчался через час на автомобиле в расположение белых. Шофер — бесстрашный Доценко, — конечно, тоже был в белогвардейской форме.