Клич

Граф был человеком достаточно хорошо знакомым с особенностями западной и восточной дипломатии. Закончив Пажеский корпус и академию Генерального штаба, он около года выполнял обязанности военного агента в Лондоне, а затем был назначен начальником военно-политической миссии в Хиву и Бухару; в 1859 году был послан в Китай с целью добиться от пекинского правительства ратификации Айгунского договора, по которому к России отходил левый берег Амура и Уссурийский край. Успешное выполнение этой миссии создало Игнатьеву прочную репутацию, и он, пробыв три года директором Азиатского департамента, в 1864 году был направлен посланником в Константинополь. Ему удалось во многом преуспеть, но его совет отказаться от платежей по займам, который он дал покорному ему Абдул-Азизу с целью поправить пошатнувшиеся финансовые дела империи Османов, привел к неожиданному результату; банковые заправилы Лондона поставили в Стамбуле к власти младотурок во главе с всесильным Мидхат-пашой. Слабоумный Мурад лишь номинально выполнял функции главы государства: подписывал фирманы, хаттишерифы и ирады, а также совершал религиозные церемонии.

"Боюсь, что и эта кандидатура не устроит английский кабинет, — сказал Николай Павлович Милютину во время одного из своих последних приездов в Петербург. — От Мурада можно ожидать любых сюрпризов — психика его явно неуравновешена".

"Кто же займет его место?" — спросил Милютин.

"Не могу утверждать наверное, — не сразу ответил Игнатьев. — Думаю, что это будет его брат Абдул-Хамид. Но, чтобы совершить новый переворот, необходимы веские причины — пока таковых не предвидится. Впрочем, наши друзья англичане — большие специалисты по части интриг. Думаю, что повод так или иначе будет найден".

Вскоре его догадка подтвердилась.

Прошло немного времени — и на трон вступил Абдул-Хамид, мрачный и молчаливый горбун, человек с железными нервами и сильной волей. И повод для переворота действительно был найден: из дворца при совершенно таинственных обстоятельствах исчезли сокровища Абдул-Азиза на сумму свыше тридцати миллионов фунтов стерлингов в золоте и драгоценных камнях. Чьих рук это дело, так и осталось неясно, об этом можно было только догадываться. Лондонские газеты поспешили сообщить, что, по слухам, поступившим из Константинополя, кражу совершили евнухи во главе со своим шефом Кызлар-агой. Но ценности-то так и не были обнаружены. И не осели ли они в сейфах Сити, трудно сказать!.. Во всяком случае, в последнее время контакты между Лондоном и Стамбулом значительно оживились, и это было плохим предзнаменованием.

Поднимаясь по тропинке к своему дому, Милютин вспомнил и этот разговор с Игнатьевым, и весь тот вечер, что они с Натальей Михайловной провели на квартире графа. Вспомнил он и очаровательную хозяйку дома Екатерину Леонидовну, которая повсюду сопровождала мужа в его утомительных служебных поездках. Не зря посол Англии в Турции Эллиот однажды заметил в частной беседе: "Эта чета Игнатьевых пострашнее целой флотилии броненосцев!"

Когда его слова передали Екатерине Леонидовне, она, явно польщенная, долго смеялась.

При всей ее внешней изящности в характере ее было много мужского, и о властности ее слагались анекдоты. Но анекдоты эти рассказывались за спиной и шепотом, Игнатьевы их не слышали или делали вид, что не слышат, во всяком случае, в обществе Екатерина Леонидовна вела себя безупречно и не подавала ни малейшего повода заподозрить мужа в излишней мягкости, которая не красила его как дипломата. Напротив того, везде и всюду она разглагольствовала о его заслугах, и поговаривали, что даже прозвище "Мефистофель Востока", прочно прилипшее к Игнатьеву, впервые слетело с ее прелестных уст…

В тот вечер кроме четы Милютиных на квартире у Николая Павловича собралось весьма разнообразное общество, и все больше славянофилы, среди них особенно выделялся некто Будкевич, представившийся как познаньский шляхтич, отец которого жестоко пострадал во время польского восстания.

Игнатьев слушал его вполуха и с иронической усмешкой. Будкевич был лишь наполовину "свой" в этом избранном кругу. Никто толком не знал, как он оказался в доме, — кажется, увязался за князем Владимиром Александровичем Черкасским, который в свое время, еще будучи главным директором внутренних и духовных дел Царства Польского, привез его в Москву как большого оригинала. Некоторое время Будкевич обретался в именин князя под Тулой, но перессорился с соседями на почве панславизма и удрал под крылышко своего покровителя.

Оживленно жестикулируя, Будкевич переходил от группы к группе и, выслушав кого-нибудь из гостей, тут же вступал в спор. Когда он принялся высокопарно разглагольствовать о Всеславянской монархии, Николай Павлович не выдержал и сухо заметил, что слышать это странно, поскольку Польша (и это всем известно) скорее тяготеет к Европе, нежели к славянскому миру.

Будкевич осекся, посмотрел на него растерянным взглядом и вдруг ошарашил всех, воскликнув: "Шутить изволите, граф! Какая же мы Европа?.."