Клич

Царь с утра был не в духе. И вообще с прибытием в Ливадию настроение его не только не улучшилось, как он надеялся и как было раньше всегда, а ухудшалось с каждым днем, пока наконец не вылилось в раздражительность, создавшую во дворце гнетущую и отнюдь не деловую обстановку. Шокировало окружающих еще и то, что и императрица сразу по приезде сказалась больной, заперлась в своих покоях и выходила только к завтраку, обеду и ужину, отказавшись от своих обыкновенных прогулок к берегу моря и даже от бесед с любезными ее сердцу славянофилами.

Похоже, намечался семейный разрыв, но причиной тому на сей раз вряд ли была близость царя с Долгоруковой; сторонники войны, очевидно, решили дать серьезный бой всем тем, кто разглагольствует о мире. Цесаревич был заодно с матерью. Александр оказался посередине.

Совещания, проводившиеся почти ежедневно, выливались для него в мучительную процедуру; приходилось лавировать, поощряя то одну, то другую сторону, выслушивать противоположные точки зрения, утром принимать одно решение, а вечером другое. К тому же еще этот скряга министр финансов Рей-терн, всегда находивший удобный случай, чтобы намекнуть на его расточительность…

Стоя у широкого окна кабинета и глядя на море, царь со жгучим чувством стыда вспомнил, как глянул на него Милютин, когда после разговора с ним он стер свою резолюцию на телеграмме — поступок, по существу, мальчишеский. Военный министр вел дневник, Александр знал об этом: можно себе представить, какая запись появилась в тетрадке Милютина после их свидания! Видимо, нечто пикантное сыщется в ней и о его семейном разладе… Царь был любопытен, однажды он даже намекнул Дмитрию Алексеевичу, что знает о его пристрастии, но тот сделал вид, будто не заметил намека. Это еще более разожгло любопытство царя, он даже замыслил выкрасть злополучный дневник, но вовремя одумался: Милютин — человек принципиальный и прямой, и трудно предугадать, какие последствия имел бы столь легкомысленный поступок. Впрочем, в силу всех тех же сторон его характера, Дмитрий Алексеевич не внушал ему особых опасений: скорее всего, записи эти носили сугубо деловой характер, а что до дворцовых сплетен, то они давно уже были у всех на устах и перестали щекотать нервы.

А ведь когда-то любой намек на его запутанные супружеские отношения приводил Александра в бешенство. Он знал, что и давнишняя история с графом Шуваловым приписывалась молвой все той же причине: поговаривали, будто шеф жандармов осмелился сделать ему по этому поводу довольно дерзкое замечание, в результате чего лишился своего места и был отправлен послом ко двору английской королевы. На самом же деле Петр Четвертый преступил ту грань, за которой кончались его владения, — чувство безнаказанности сыграло с ним плохую шутку: будучи ярым реакционером и желая, видимо, выглядеть святее самого папы, он выступил противником реформ, проводимых царем…

Сегодня Александр плохо выспался, голова была тяжелой, словно с похмелья, хотя вечером, против обыкновения, была выпита самая малая толика французского коньяку, и мысль о том, что день начался и вскоре предстоит заниматься делами, выслушивать министров, читать депеши и подписывать бумаги, приводила его в уныние.

Он то и дело вставал с кресла, прохаживался, заложив руки за спину, по кабинету и бросал раздраженные взгляды на дверь, которая в любой момент могла открыться, чтобы потом уже не закрываться до обеда, сулившего лишь недолгую передышку: во второй половине дня предстояла верховая прогулка, но в сопровождении все тех же лиц, с которыми он общался почти ежедневно, так что знал наверняка не только то, что они скажут, но и то, о чем не скажут, а только подумают.

Что это было — обычная болезнь или апатия? Или просто разочарование? Благие намерения, с которыми он когда-то вступал на престол в трудные для России дни, не оправдались, задуманные им добрые дела были сотворены во зло, и вместо всеобщего восхищения и благодарности он пожинал на засеянной им ниве семена вражды и холодного равнодушия.

14

Ав это время на террасе, расположенной чуть ниже дворца и невидимой из окна царского кабинета, расположилось в креслах изысканное, в основном дамское, общество, среди которого можно было увидеть двух молодых людей — поручика Всеволода Ильича Зарубина и Димитра Лечева, только что вернувшихся из Сербии.

По всему было видно, что захватившая всех беседа началась не очень давно.

— Вот так я и попал к генералу Черняеву, — подытожил Всеволод Ильич.

— А что, — прервала его одна из дам, миловидная брюнетка, — генерал и в самом деле так безрассудно храбр, как о нем пишут наши газеты?

— Я бы не сказал, что Михаил Григорьевич безрассуден, — любезно повернулся в ее сторону Зарубин, — но в решительную минуту он действительно проявляет чудеса смелости. Да вспомните хотя бы, как он взял Ташкент, не дожидаясь подкрепления, а потом разгуливал по городу в сопровождении одного из казаков, и заметьте, никто не посмел его пальцем тронуть.