Клич

Николай Григорьевич помнил его с детства; Митрофан Иванович часто бывал в их доме, еще чаще его можно было встретить на улицах города, спешащим, опираясь на палочку, по вызову больных. Имя его было хорошо известно не столько среди состоятельных горожан, сколько среди бедняков, которые не могли пользоваться услугами официально практикующих врачей. Он помогал обездоленным полезными советами и лекарствами и, в меру своих сил, также и деньгами. Последнее обстоятельство снискало ему славу, с одной стороны, бескорыстнейшего человека, бессребреника и покровителя бедных, с другой — чудака и идеалиста.

За последние годы, говорил Ранг, он сильно сдал, и, действительно, они застали его в постели: Митрофан Иванович был бледен и очень худ; щеки его были покрыты седой, неряшливой щетиной, но впавшие глаза смотрели по-прежнему молодо и пытливо.

Николая Григорьевича, конечно же, он не узнал; появление в его комнате генерала вызвало на его лице минутное смятение, но скоро все выяснилось, и старик растроганно прослезился. Как совершенно естественно было ожидать, он жил в основном своим прошлым, но и здесь частенько сбивался, путал имена и годы. Михаил Михайлович иногда поправлял его, а иногда и сам не мог уже вспомнить какого-нибудь примечательного события — тогда они оба вздыхали и виновато улыбались.

Прислуживавшая Митрофану Ивановичу бойкая старушка (одна из сирот, которую он в свое время вылечил от тифа и поставил на ноги, после чего она так и осталась в доме, а теперь была для него человеком незаменимым) поставила самовар и подала к чаю варенья и бубликов. Сам Алякринский встать не мог и пил чай лежа; его поила из ложечки все та же старушка и делала это не только умело и заботливо, но даже с любовью.

Было у Столетова и еще два визита, которые, пожалуй, больше напоминали не встречу, а прощание, — в семью бывшего директора гимназии Николая Ивановича Соханского и в дом учителя истории Алексея Николаевича Шемякина.

Ни того, ни другого уже не было в живых.

Пора было подумывать и об отъезде.

Наконец-то Николай Григорьевич получил предписание прервать свой отпуск и срочно возвращаться в Петербург. Через день он уже был в военном министерстве, где вышколенный и франтоватый офицер для особых поручений вручил ему письмо Милютина.

"В числе предположенных мер для облегчения движения наших войск на Дунай, — писал Дмитрий Алексеевич своим убористым почерком, — имеется в виду организовать несколько болгарских дружин, которые послужили бы ядром дальнейшего развития болгарского ополчения.

Для общих распоряжений по формированию этих дружин полагалось бы дело это поручить ген.-м. Столетову.

В помощь ему будут назначены несколько штаб-офицеров и в том числе бывший полк. Кишельский, который отправился уже в Бухарест.

Прошу сделать надлежащее распоряжение относительно ген.-м. Столетова по ближайшим указаниям е. и. в. великого князя Николая Николаевича.

Д. Милютин".

Удивленный столь необычным и, как ему показалось, не очень лестным поручением, Николай Григорьевич не предполагал, да и не мог предположить в те дни, что записка военного министра круто повернет всю его дальнейшую судьбу и что имена многих генералов, его однокашников по академии Генерального штаба и сослуживцев, получивших куда более почетные назначения, померкнут в виду той славы, которой он в скором времени удостоится.

А пока, ничем не выдавая своего разочарования, с присущей ему дисциплинированностью и энергией он немедленно приступил к выполнению возложенных на него министром обязанностей.

Из дневника Д.А. Милютина:

"16 октября. Суббота. — …Сегодня мы собрались по обыкновению у государя, после завтрака, чтобы выслушать полученные известия. По лицу государя уже можно было догадываться, что известия неудовлетворительные; государь имел вид расстроенный, как будто после слез, щеки впалые. И действительно, нечему было радоваться… Письмо императора австровенгерского пропитано иезуитизмом. Так же, как и в первом письме, он предоставляет России действовать одной и вступить в Болгарию, но не считает возможным обещать какое-либо содействие со стороны Австрии, кроме только сохранения нейтралитета, и в этом смысле предлагает заключить секретный договор, причем довольно ясно дает понять, что Австро-Венгрия и без всяких в отношении к нам обязательств воспользуется вступлением нашим в Болгарию, чтобы втихомолку прихватить себе Боснию.