Клиника Сперанского

Отогнул его вместе с желто-розовым от гноя и сукровицы тампоном. Живот у больного заходил ходуном.

— Спокойно, спокойно, — произнес Анохин, — разглядывая шов. — Что и требовалось доказать.

— Меньше суток, — заметил Зверев. — У иного и за месяц так не зарастает. Течет, понимаешь, подгнивает, смердит.

— Тьфу ты, — сказал Кавлягин. — Зачем добавлять-то, и без того тошно.

— Ну-ну, Александр, — урезонил его Анохин. — В нашем деле нет слова «тошно». Я думаю, можно уже и не закрывать. Олег Михайлович, голубчик, снимите и вторую повязку, обработайте оба шва, пусть подсыхают.

— Слушаюсь, — ответил Зверев, ставя на табуретку свой чемоданчик и открывая его.

Подготовил спирт, вату, подцепил пинцетом пластырь, принялся пальцами отдирать его, да что-то не подрасчитал, причинил пациенту боль. Тот тоненько, по-собачьи, взвыл, напрягся, пресс обозначился рельефными пластинами. Звереву бы подождать, а он, напротив, дернул, открыв сочащуюся рану.

— Черт, — сказал не ожидавший этого Анохин. С первой-то всё было в порядке, уже зарубцевалась.

Больной бешено заметался, и вдруг лопнул ремень на левой руке, потом на правой. Тощий сел в кровати, помогая себе руками, освободил ноги. Всё происходило как в убыстренной съемке, миг — и скованный до этого пациент оказался на свободе.

Ткнул Звереву кулаком в горло, тот упал, выпучив глаза и задыхаясь.

Внимательно, наклонив голову, Шубенкин посмотрел на Анохина, радостно осклабился, показав мелкие, заостренные, как у акулы, зубы и внезапно скакнул вправо к Кавлягину. Его он, наверное, посчитал более опасным, чем Анохина.

Молниеносно без размаха вонзил указательный палец в живот санитара. Тот, кажется, просто не увидел его стремительного перемещения, но и боли сразу не почувствовал. В растерянности поискал глазами, увидел перед собою ощерившегося дохляка, поднял пудовый кулак, чтобы вырубить оглоеда, как всех до этого вырубал, и завял, мешком повалился на пол.

Зато Анохин успел схватить табуретку (чемодан Зверева, звеня выпадающим из него содержимым, улетел в угол) и обрушить на макушку больного. Удар был жесток, пациент как раз поворачивал к нему голову, подбородок его находился над плечом, а металлическая табуретка тяжела. Вот так обычно и ломают шею.

И действительно, в шее хрустнуло, и тощий рухнул замертво мордой вперед.

«Накрылась квартальная, — с тоской подумал Анохин, но уже в следующую секунду, осознав, какой опасности избежал, говорил себе: — Ну и черт с ней, с квартальной. Главное, что жив, а дохлому-то зачем квартальная?»

Пациент лежал спиной кверху, и на спине его, на позвоночнике чуть повыше лопаток всё еще имело место синее пятно. Вчера оно было багровое с прозеленью — сюда попала пуля следователя Сергеева или как его там. Прибор, конечно, вдребезги. Классный такой, многофункциональный прибор, у которого и названия-то пока нет, одна аббревиатура: ПММ — прибор магнетический малогабаритный.

Ни прибора, ни экспериментального образца, которого в прежней жизни звали весьма глупо: Аскольд Шубенкин.

Зверев сел, но говорить пока не мог, только сипел, горестно показывая на свой чемодан.

Кавлягин вдруг захрапел, сразу из бесчувственного состояния перейдя в объятия Морфея.

Слава Богу, Аскольд бил, чтобы не убить, а временно отключить. Мог бы иначе, как это, скажем, сделал Анохин. Недуром ведь шваркнул, а всё почему? Потому что побоялся, в штаны от страха наложил, дурак такой, дебил недоделанный. Это не мы, это он сам себе говорил, ругая за глупость несусветную, присев на корточки перед распластанным Шубенкиным.

У Аскольда вдруг дернулся, и Анохин едва сдержался, чтобы не заорать «Ура». Не к лицу это почетному хирургу, профессору и прочая, и прочая. «Будет жить», — сказал он себе, перенося на кровать легкое безвольное тело. «Ну, здравствуй, квартальная», — подумал он, внутренне улыбаясь и приматывая Аскольда к больничному ложу. Делалось это из опасения непредвиденных эксцессов: ПММ, подключенный к энергоструктуре Аскольда, работал, когда пуля-дура разнесла его вдрызг, и это серьезно повлияло на психику Шубенкина. Теперь он был неадекватен в поступках, но дело это было поправимое.

Анохин мог бы многое рассказать про этого парня, в мозг которого вживлен биокомпьютер, про это чудо техники, превратившее заурядного электромонтера в суперчеловека, который, естественно, помнит свое прошлое, но считает его глупым и никчемным, потому что мозг его спал, а тело ело, пило и испражнялось — всего лишь навсего. Они частенько беседовали, и Анохин видел, как из электромонтера понемногу вылетает дурь и как лепится из него истинный Аскольд — герой какого-нибудь скандинавского эпоса.

Да, для усиления своих способностей он еще нуждался в ПММ, но недалек тот день, когда прибор ему будет не нужен. Хочется в это верить, так как Нобелевская нужна позарез.

Главное же, что нигде в мире аналога этому русскому чуду нет и в ближайшие сто лет не предвидится. Мы как всегда первые в мире. Не американцы, а мы.

Анохин нагнулся к дрыхнувшему Кавлягину, потормошил за плечо. Тот спросонья пустил ветры — самые оглушительные в мире.