Клинки и крылья

От этого слова пахло Академией — тысячами старых книг и подгнивших свитков, скудными обедами, никчёмными разговорами, пыльными синими мантиями профессоров… Очарование Академии на всю жизнь смешалось в Альене с ненавистью к ней, и он до сих пор не определился, чего же больше. В диспутах, показательных спорах, он участвовал довольно редко. Может быть, интерес притупляло то, что он заранее был уверен в победе (причём без всякой магии: он и Даром тогда ещё не научился владеть, и принципы не позволяли), а в соперники ему доставались редкостные тупицы.

— Ты о философском диспуте?…

— Конечно, — Цидиус приподнял губу, обнажив желтоватые клыки. — Ты же не думал, что диспут изобрели ваши смертные предки?

— А еда не предусмотрена? — набравшись храбрости, спросил Ривэн. — Без завтрака я выдержу что угодно, но не диспут…

— О да, конечно! — встрепенулся Поэт; синие бабочки расселись на его плечах. Он сосредоточенно переводил взгляд с Цидиуса на Альена и выбивал голой ногой какой-то ритм — наверное, мысленно складывал строки. — Давайте пройдём в залу для пиршеств — там, за трапезой, мы и насладимся вашим учёным спором. Стены залы прозрачны, и Повелитель Хаоса сможет любоваться грозой, как ему, вероятно, хочется…

Диспут с тауриллиан в образе белого волка… Что ж, не так уж плохо. Это будет настоящей борьбой сознаний — тем, чего Альену так не хватало в последнее время. К тому же он не в том положении, чтобы сопротивляться.

Сунув руку в карман, Альен сжал в горсти горшочки с волшебным маслом. Зелёная Шляпа простит ему отсрочку.

* * *

В проклятой пиршественной зале Альен провёл в итоге весь день и часть вечера. Он сам не понял, как увяз: диспут с Цидиусом перешёл в словесные состязания с другими тауриллиан, блюда и напитки появлялись и исчезали, гроза с переменным успехом гневалась за прозрачными — будто кристалльными — стенами. Эта зала (наверное, самая огромная во всём Эанвалле) находилась ниже яруса, на котором поселили их с Ривэном и, соответственно, ещё ниже по отношению к зале с разрывом, где спала Тааль.

Альен не чувствовал, однако, что оказался от разрыва слишком далеко. Он вообще как-то быстро забыл об этом, зачарованный остроумием и тонкостью доводов бессмертных, а ещё — их талантом перетасовывать факты так, чтобы всё складывалось в их пользу. Они говорили об истории Обетованного, о магии и — неизбежно — о судьбе людей. Тауриллиан (а их набиралось всё больше — видимо, слухи о приходе Повелителя Хаоса за утро разнеслись по побережью-«тюрьме») пытались доказать, что их возвращение и господство будет благом для обоих материков, а засилье человеческих королевств приведёт к вымиранию магии, которое уже и без того началось. Уходя ещё дальше с восхищавшей Альена наглостью, они отрицали любые проявления тирании или жестокости со своей стороны. Судя по их словам (без единого звука откровенной лжи), все в Обетованном на самом деле были согласны с их властью и даже ждали её; а всё, что они делали, — мягко подталкивали смертных к осознанию этого. Так сказать, исполняли мечты, подобно добрым волшебникам из сказок — тех, подлинные версии которых всегда смягчают в переложениях для детей…

Но Альен всегда добирался до тех самых, изначальных, вариантов. В детстве нянька, а потом — слуги в Кинбралане буквально силой выволакивали его из библиотеки, где особенно манили самые высокие, запрещённые полки.

Ни нянька, ни слуги тогда представления не имели, к чему это приведёт. Занятно.

Тауриллиан свободно приходили и уходили, по-доброму насмешничали, но в целом общались с ним как с уважаемым и добрым знакомым. Никто не позволял себе фамильярности, как красногубая Тиль. Бессмертных было, в общем, не так уж много — возможно, не больше тридцати: Альен не мог сосчитать точнее, потому что к вечеру его разум совсем затуманился. Точнее, он позволил ему затуманиться, утопая в сияющем Даре этих прекрасных, во всём завершённых, смертоносно-бездушных существ.

Бездушных ли?… Он не знал. Каждый из тауриллиан — в облике прекрасного мужчины или изящной женщины, ребёнка с золотыми кудрями и взглядом старика, человека с оленьими рогами или в одежде из стеклянных шариков, — оставлял за собой шлейф куда длиннее, чем королевская мантия. За ними стелилась тайна, она манила близостью, но постичь её до конца не получалось. Нечто похожее Альен чувствовал среди Отражений, но они были всё же ближе и понятнее: у них, по крайней мере, был конец пути, как и у людей. Был переход в то, что в Долине зовётся Мир-за-стеклом.

Была смерть.

Не раз и не два за тот день Альен спросил себя, почему Фиенни не родился тауриллиан, бессмертным; ни разу не получил ответа. Он был достойнее их всех, вместе взятых. Он заслужил вечность и свободу.

Я пьян. Пьян совершенно, если думаю об этом.

Это плохо. Он уязвим, когда пьян. Следует держаться осторожнее — а ещё не упускать из виду Ривэна…